— Пытался тебя убить? — переспросил Алекс. — Дез, во что ты влезла, черт возьми?
— Нам нужен Жнец.
Алекс покачал головой:
— Скажи мне, что происходит.
— Я уже сказала: нам нужен Жнец. Ты знаешь, где его можно найти, или нет?
Упрямый контур нижней челюсти говорил мне: он хотел бы еще поспорить со мной. Но жизнь его научила: немного есть людей, которые могли бы меня переспорить. У меня были первоклассные учителя.
— Я не знаю, где он, — ответил Алекс. — Но есть люди, которые могут знать.
Я подождала, но он молчал.
— Ну и что за люди?
Было видно, что он готов заорать, но он держал себя в руках.
— Так ты не считаешь нужным сказать мне, что происходит?
Я не стерпела и прожгла Алекса взглядом:
— Какого черта? Ты же не счел нужным мне сказать, что спишь с той девицей из колледжа прямо у меня на голове!
9
Я встретилась с Алексом Моджорном как раз перед тем, как мне стукнуло пятнадцать. Он собирался бросить школу — его оставили на второй год, он недобрал один переходной балл. Я была на втором курсе: отличница, любительница книг, милая-и-приятная-во-всех-отношениях девочка — именно такими словами следует изображать меня тогдашнюю. Застенчивость не позволяла мне иметь много друзей, и большую часть свободного времени я проводила наедине с собой. Всегда тщательно делала домашние задания и следовала правилам.
По какой-то причине Алекс обратил на меня внимание. Когда он счел меня достойной своего общества, я потеряла голову. Мы стали встречаться; он брал меня с собой на тусовки, где мы болтались вместе с его друзьями.
Он был моим первым бойфрендом, моей первой любовью, моим первым поцелуем; короче, он был моим… первым. Когда мне было шестнадцать, я застукала его в задней комнате бильярдной Родни — он раздевал какую-то красотку из местного колледжа. Так Алекс стал моей первой сердечной раной.
С тех пор мы не раз видели друг друга, главным образом потому, что принадлежали к одной большой рейверской тусовке. Каждый раз, когда это происходило, мы держались разных углов комнаты. Видеть его было трудно, разговаривать — невыносимо. И для чего разговаривать — чтобы по ходу еще что-то выяснить? Это было разрушительно.
Только вот могло ли так продолжаться долго? Конечно нет.
Мы еще какое-то время препирались — правда, я так и не услышала извинений за то свинство, что он учинил, — и Алекс согласился свести нас с кое-какими своими знакомыми. Договорились встретиться в девять в центре парка, за бильярдной.
Выбора у нас с Кейлом не было.
— Расскажи мне еще что-нибудь, — попросил Кейл, присев рядом со мной на траву.
Мы вышли из бильярдной, взяли в ближайшем фастфуде по содовой с сандвичами и устроились под большой сосной.
— Что ты хочешь узнать? — спросила я.
— Расскажи, как это — расти здесь. — Он посмотрел по сторонам печальным взглядом и закончил: — На свободе.
— Может, не только я буду рассказывать, а? Давай так: сначала ты задаешь вопрос, а потом я, хорошо?
— Я?
В голосе Кейла удивление соседствовало с тревогой.
Я отвела взгляд и сказала:
— Я тоже хочу знать, как ты рос.
Тревога переросла в настоящий ужас:
— Зачем? Я же говорил тебе, это кошмарное место.
— Зачем? Потому что…
Я не договорила: Кейл сердито сдвинул брови, сложил руки на груди; выражение его лица изменилось — это была не столько злость, сколько страшная усталость.
— В том мире нет ничего хорошего, — проговорил он. — Там всегда темно, много шума и боли. Я не понимаю, почему ты все время спрашиваешь меня об этом.
— Обычно так люди и поступают. Когда им… интересно.
— Тебе интересно?
— Я хочу узнать о твоем прошлом. Прошлое делает нас такими, какие мы есть.
Губы Кейла искривились в злой усмешке; он вскочил:
— Меня сделало не прошлое! Это место никакого отношения не имеет к тому, какой я сейчас! Сью клялась мне…
Мой сандвич с индейкой упал на траву; я тоже вскочила:
— Ты не понял. Я не имела в виду плохое.
Я потянула Кейла за рукав и вновь усадила рядом с собой.
— Все, что «Деназен» тебе сделал; все, через что ты прошел — все это сделало тебя сильным. Ты стал самим собой. Им не удалось превратить тебя в слюнявого зомби или маньяка, который только и умеет размахивать мачете. Это дорогого стоит!
Какие-то огоньки загорелись в глазах Кейла. Печаль и, наверное, отблеск надежды. Я буквально умирала от мысли о том, что всю свою жизнь он провел там, взаперти, отрезанным от остального мира.
— Я не мог тосковать по тому, чего у меня никогда не было, — сказал он. — Но теперь…
Он поднял руку и коснулся ладонью моего лица. Потом его рука скользнула вниз и пробежалась по моей шее, обнаженному плечу. Отвернувшись, он произнес:
— Пожалуйста, не спрашивай меня больше о том месте. Я не хочу вспоминать о том, как жил.
Я могла бы поспорить с ним — я всегда обо всем спорила, — но боль, звучавшая в его голосе, буквально выворачивала меня наизнанку. Мне нужно было знать, что они сделали с ним, с моей мамой, но я видела, как больно ему об этом говорить, и не настаивала.
Прислонившись спиной к дереву, я угнездилась головой у него на плече и начала рассказывать. Начала с первых глупостей, которые делала, чтобы привлечь к себе внимание отца.
— Это было почти сразу после того, как отец стал долго зависать на работе, — как я теперь понимаю, в «Деназене». Я стала чувствовать себя брошенной, совсем забытой.
Я вздохнула и откусила краешек сандвича.
— Он был такой далекий и холодный, иногда совершенно ужасный. Я не понимала, в чем дело. Сначала думала, это из-за меня. То есть, что я его в чем-то разочаровала. У меня была блестящая, как я тогда думала, идея — съехать по лестнице на пластиковых санках, чтобы он понял, какая я храбрая; я решила, это все уладит. Мне было всего восемь, а закончилась эта история переломом правой руки.
— Так ты убедила его в том, что ты храбрая?
— Я убедила его во многих забавных вещах, но не в том, что я храбрая.
Кейл играл прядью моих волос; наматывал ее на указательный палец, распускал и наматывал вновь.
— У вас были близкие отношения?
— Не то чтобы близкие. Скорее нормальные. Он уходил на работу, а когда возвращался, спрашивал, что я учила в школе. Потом я делала уроки, и мы вместе смотрели телевизор.
Я пожала плечами:
