Глава 1
Когда мне было пятнадцать лет, я перенес желтуху. Болезнь
началась осенью и кончилась с наступлением весны. Чем холоднее и темнее
становился старый год, тем слабее делался я. Только в новом году дело пошло на
поправку. Январь был теплым, и моя мать стелила мне на балконе. Я видел небо,
солнце, облака и слышал, как играют во дворе дети. Как-то ранним вечером в
феврале я услышал пение дрозда.
Мой первый после болезни путь вел меня с Блюменштрассе, где
мы жили на третьем этаже массивного, построенного на рубеже веков дома, на
Банхофштрассе. Там в один из понедельников в октябре меня вырвало по дороге из
школы домой. Уже несколько дней я чувствовал тогда такую слабость, какой не
чувствовал еще никогда в жизни. Каждый шаг стоил мне усилий. Когда я поднимался
дома или в школе по лестнице, ноги едва несли меня. Есть мне тоже не хотелось.
Даже когда я голодный садился за стол, во мне вскоре поднималось отвращение. По
утрам я просыпался с пересохшим ртом и с таким чувством, будто мои органы
тяжелым и неуместным грузом лежат в моем туловище. Мне было стыдно быть таким
слабым. Мне было особенно стыдно, когда меня вырвало. Этого со мной в моей
жизни тоже еще никогда не случалось. Мой рот стал наполняться, я попытался
сглотнуть, крепко сжал губы, приложил ко рту руку, но все вырвалось у меня изо
рта и сквозь пальцы. Потом я прислонился к стене дома, глядел на рвотную массу
у моих ног и давился светлой слизью.
Женщина, принявшаяся помогать мне, делала это почти грубо.
Она взяла меня за руку и повела меня через темный подъезд дома во двор. Наверху
от окна к окну были натянуты веревки и на них висело белье. Во дворе стояла
поленница дров; в мастерской с открытыми дверями визжала пила и летели опилки.
Рядом с дверью во двор был кран с водой. Женщина повернула его, обмыла сначала
мою руку и затем, собрав в пригоршню ладоней воду, плеснула мне ее в лицо. Я
вытер лицо полотенцем.
— Бери-ка другое!
Рядом с краном стояли два ведра, она взяла одно и наполнила
его. Я взял и наполнил второе и пошел следом за ней через проход подъезда. Она
широко размахнулась, вода с шумом выплеснулась на тротуар и смыла то, что из
меня вышло, в канавку стока. Она взяла ведро, которое держал я, и пустила еще
один водный поток по тротуару.
Потом она выпрямилась и увидела, что я плачу.
— Парнишка, — сказала она с удивлением, — парнишка…
Она прижала меня к себе. Я был едва выше ее ростом,
чувствовал ее грудь на моей груди, чувствовал в тесноте объятия свой плохой
запах изо рта и запах ее свежего пота и не знал, что мне делать с моими руками.
Я перестал плакать.
Она спросила меня, где я живу, оставила ведра в подъезде и
повела меня домой. Она шла рядом со мной, неся в одной руке мой портфель, а
другой поддерживая меня за локоть. От Банхофштрассе до Блюменштрассе идти
недалеко. Она шла быстро и с решимостью, которая облегчала мне задачу не
отставать от нее. Перед нашим домом она попрощалась.
В тот же день моя мать вызвала врача, который поставил
диагноз: желтуха. Позже я рассказал ей о той женщине. Не думаю, что я потом
когда-нибудь пошел бы к ней по своей воле. Но моя мать считала вполне
естественным то, что я, как только буду в состоянии, куплю этой женщине букет
цветов, представлюсь ей и поблагодарю ее. Так в конце февраля я пошел на
Банхофштрассе.
Глава 2
Того дома на Банхофштрассе сегодня больше нет. Я не знаю,
когда и зачем его снесли. Вот уже много лет я не был в своем родном городе.
Новый дом, построенный в семидесятых или восьмидесятых годах, имеет пять этажей
и большую пристроенную мансарду, он отвергает своей конструкцией эркеры и
балконы и покрыт гладко-светлым слоем штукатурки. Множество звонков указывает
на наличие в нем множества маленьких компактных квартир. Квартир, в которые
люди въезжают и из которых они выезжают так же, как берут напрокат машину и
потом оставляют ее. На первом этаже там сейчас компьютерный магазин; до этого
там были хозяйственно-косметическая лавка, продуктовый магазин и видеотека.
У старого дома при той же высоте было четыре этажа: первый,
сложенный из отшлифованных алмазом силикатных квадров, и над ним три этажа
добротной кирпичной кладки с эркерами, балконами и оконными обрамлениями из
песчаника. На первый этаж и на лестничную клетку вело несколько ступенек,
пошире снизу и поуже кверху, схваченных по обеим сторонам стенами, к которым
были прикреплены железные перила и которые закручивались внизу, как панцирь у
улитки. По бокам от двери стояли колонны, и с углов эпистиля на Банхофштрассе
взирали два льва: один — налево, другой — направо. Подъезд, через который
женщина подвела меня тогда к крану, был боковым.
Уже в раннем детстве я заметил этот дом. Он господствовал
над всем рядом построек улицы. Я думал, что если он вдруг еще больше раздастся
вширь и прибавит в тяжести, то соседним домам придется сдвинуться в сторону и
уступить ему место. Я представлял себе внутри его лестницу, отделанную
штукатуркой, украшенную зеркалами и дорожкой с восточным узором, которую
держали на ступеньках до блеска отполированные рейки из желтой меди. Я ожидал,
что в этом господском доме будут жить такие же люди-господа. Но поскольку дом
от времени и от дыма проходящих мимо паровозов стал темным, то я и
жильцов-господ представлял себе мрачными, сделавшимися какими-то причудливыми,
быть может, глухими или немыми, горбатыми или хромыми.
В более поздние годы я то и дело видел этот дом во сне. Все
сны были похожими — вариации одного сна и одной темы. Я иду по незнакомому
городу и вижу дом. Он стоит в ряду домов в квартале, которого я не знаю. Я иду
дальше, сбитый с толку, потому что знаю дом, но не знаю городского квартала.
Потом меня осеняет, что дом-то я уже видел раньше. При этом я думаю не о
Банхофштрассе в моем родном городе, а о другом городе или другой стране.
Скажем, во сне я иду по Риму, вижу там дом и вспоминаю, что уже видел его в
Берне. Это пережитое во сне воспоминание меня успокаивает; снова увидеть дом в
другом окружении кажется мне не более странным, чем случайно увидеться снова со
старым приятелем в незнакомом месте. Я поворачиваюсь, возвращаюсь обратно к
дому и иду по ступенькам наверх. Я хочу войти. Я нажимаю на кнопку звонка.
Если я вижу дом где-нибудь за городом, то тогда сон длится
дольше, или же я могу потом лучше вспомнить его подробности. Я еду на машине.
По правую руку от себя я вижу дом и еду дальше, сперва только озадаченный тем,
что дом, место которому явно на городской улице, вдруг стоит в открытом поле.
Потом мне приходит в голову, что я уже видел его, и это вдвойне сбивает меня с
толку. Когда я вспоминаю, где я уже его встречал, я поворачиваю и еду обратно.
Дорога в моем сне всегда пустынна; визжа шинами, я без помех разворачиваюсь и
на большой скорости еду назад. Я боюсь, что опоздаю, и еду быстрее. Потом я вижу
его. Он окружен полями — рапсовыми, ржаными или виноградными в Пфальце,
лавандовыми — в Провансе. Местность равнинная, иногда слегка холмистая.
Деревьев нет. День совсем ясный, светит солнце, воздух подергивается и дорога
блестит от жары. Брандмауэры придают дому вид какого-то отрезанного,
недовершенного. Это могли бы быть и брандмауэры какого-нибудь другого дома. Дом
выглядит не мрачнее, чем на Банхофштрассе. Но окна в нем совсем запыленные и не
дают ничего рассмотреть во внутренних помещениях, даже занавесей. Дом слеп.
