Не только я испытывал волнение перед поездкой. К моему
удивлению, Ханна уже за несколько дней до нее тоже стала проявлять признаки
беспокойства. Она со всех сторон обдумывала, что ей взять с собой в дорогу, и
то так, то этак упаковывала подсумки и рюкзак, которые я принес для нее. Когда
я хотел показать ей на карте наш маршрут, каким я его задумал, она не хотела
ничего слышать и видеть. «Я сейчас слишком взволнована. Ты сам знаешь, что там
к чему, парнишка.»
Мы выехали на второй день пасхи. Светило солнце, и оно
продолжало светить все четыре дня. По утрам было свежо, а днем тепло, не
слишком тепло для езды на велосипеде, но достаточно тепло для пикников. Леса
лежали кругом зелеными коврами, с желто-зелеными, светло-зелеными,
бутылочно-зелеными, сине- и черно-зелеными вкраплениями, пятнами и полосами. На
Рейнской равнине уже цвели первые фруктовые деревья. В Оденвальде только-только
начинали распускаться розы-форсайты.
Часто мы имели возможность ехать рядом друг с другом. Тогда
мы показывали друг другу, что мы видели: замок, рыбака, корабль на реке,
палатку, семью, идущую гуськом вдоль берега, американский «джип» с открытым
верхом. Когда мы меняли направление и выезжали на другую улицу или дорогу, то я
должен был ехать впереди, Ханне не было дела до направлений и дорог. А так,
если движение было слишком сильным, то она ехала за мной, то я за ней. У нее
был велосипед с закрытыми спицами и закрытой цепью, и на ней было синее платье,
полы которого развевались по ветру. Мне потребовалось некоторое время, чтобы
отделаться от опасения, что ее платье попадет в спицы или под цепь и она
упадет. Мне нравилось смотреть на нее, когда она ехала впереди.
А как я радовался предстоящим ночам! Я представлял себе, что
мы будем заниматься любовью, потом заснем, потом проснемся и снова займемся
любовью, снова заснем, снова проснемся и так далее, ночь за ночью. Однако
только в первую ночь я еще раз проснулся. Ханна лежала спиной ко мне, я
склонился над ней и поцеловал ее, и она повернулась на спину, приняла меня в
себя и сжимала меня в своих объятиях. «Парнишка ты мой, парнишка…». Потом я
заснул на ней. Остальные ночи мы спали напролет, уставшие от езды, от солнца и
ветра. Любовью мы занимались утром.
Ханна предоставляла мне не только выбор направлений и улиц.
Я выискивал гостиницы, в которых мы останавливались на ночь, заносил нас в
бланк регистрации как мать и сына, а она только подписывала его, и когда мы ели
там, то я выбирал в меню еду не только для себя, но и для нее. «Хорошо вот так,
хоть раз ни о чем не беспокоиться» — говорила она.
Единственный спор возник у нас в Аморбахе. Я проснулся рано,
тихонько оделся и так же тихонько выскользнул из комнаты. Я хотел принести ей
наверх завтрак и посмотреть, не удастся ли мне уже в это время найти открытый
цветочный магазин, чтобы купить в нем розу для Ханны. Я оставил ей на тумбочке
записку: «Доброе утро! Я пошел за завтраком. Сейчас буду.» — или что-то в этом
роде. Когда я вернулся, она стояла в комнате, наполовину одетая, дрожащая от
гнева и вся побелевшая.
— Как ты мог просто так уйти!
Я поставил поднос с завтраком и розой на стол и хотел обнять
ее.
— Ханна…
— Не прикасайся ко мне!
У нее в руке был узкий кожаный пояс, которым она охватывала
свое платье, она сделала шаг назад и стегнула меня им по лицу. Моя верхняя губа
треснула и я почувствовал привкус крови. Мне не было больно. Я страшно
напугался. Она еще раз замахнулась.
Но второй раз она не ударила. Она опустила руку, выронила
пояс и заплакала. Я еще никогда не видел ее плачущей. Ее лицо потеряло всякую
форму. Широко раскрытые глаза, широко раскрытый рот, веки, вспухшие после
первых слез, красные пятна на щеках и шее. Из ее горла вырывались хриплые,
гортанные звуки, похожие на ее глухие выкрики во время наших любовных встреч.
Она стояла посреди комнаты и смотрела на меня сквозь слезы.
Мне надо было обнять ее. Но я не мог. Я не знал, что делать.
У нас дома так не плакали. Равно как и не поднимали друг на друга руки, а уж за
ремень не брались и подавно. У нас просто говорили. Но что я должен был ей
говорить?
Она подошла ко мне, бросилась мне на грудь, стала бить по
мне кулаками, цепляться за меня. Теперь я мог держать ее. Ее плечи дрожали, она
билась лбом о мою грудь. Потом она глубоко вздохнула и затихла в моих руках.
— Будем завтракать?
Она оторвалась от меня.
— О боже, парнишка, какой у тебя вид!
Она принесла мокрое полотенце и вытерла им мой рот и
подбородок.
— И рубашка вся в крови.
Она сняла с меня рубашку, потом штаны и потом разделась сама
и мы стали любить друг друга.
— Что с тобой стряслось? Почему ты так рассердилась?
Мы лежали друг подле друга, такие удовлетворенные и
умиротворенные, что я думал, сейчас-то все и прояснится.
— Что стряслось, что стряслось… Ну и глупые вопросы ты
всегда задаешь. Ты не можешь просто так взять и уйти.
— Но моя записка… Я же оставил тебе…
— Записка?
Я поднялся и сел на край кровати. Там, где я положил на
тумбочку записку, ее сейчас не было. Я встал и начал искать рядом с тумбочкой и
под ней, под кроватью, в кровати. Я не нашел своей записки.
— Не понимаю. Я написал тебе записку, что пошел за завтраком
и сейчас вернусь.
— В самом деле? Я ее не вижу.
— Ты мне не веришь?
— Мне очень хочется тебе верить. Но я не вижу никакой
записки.
Больше мы не спорили. Может, это просто порыв ветра поднял
записку и унес ее куда-нибудь в никуда? И все это было сплошным недоразумением
— ее гнев, моя треснувшая губа, ее искаженное лицо, моя беспомощность?
Надо ли мне было дальше искать эту записку, причину гнева
Ханны, причину моей беспомощности?
— Почитай мне что-нибудь, парнишка!
Она прильнула ко мне, я взял книгу «Из жизни одного
бездельника» Эйхендорфа и начал читать с того места, где закончил в прошлый
раз. «Бездельник» читался легко, легче, чем «Эмилия Галотти» и «Коварство и
любовь». Ханна снова слушала со сосредоточенным вниманием. Ей нравилась
полупрозаическая-полустихотворная форма повествования. Ей нравились
переодевания, недоразумения, осложнения и преследования как водоворот действия,
в который герой попадает в Италии. Одновременно она расстраивалась из-за того,
что он бездельник, ничего не дает людям, ничего не может и ничему не хочет
учиться. Она была вся охвачена противоречивыми чувствами и могла даже через
несколько часов, после того как я закончил читать, еще задать мне какой-нибудь
вопрос типа: «Взиматель таможенных сборов — разве это была плохая профессия?»
