Снова рассказ о нашем конфликте получился таким подробным,
что мне хочется сказать теперь пару слов и о нашем счастье. Тот спор сделал
наши отношения более искренними. Я видел, как она плачет; Ханна, которая могла
плакать, была мне ближе, чем Ханна, которая была только сильной. Она начала
показывать мне свою кроткую сторону, которой я еще в ней не знал. Она то и дело
рассматривала потом мою треснувшую губу и нежно притрагивалась к ней, пока та
не зажила.
Мы любили теперь друг друга иначе. Долгое время в постели я
полностью отдавал себя на ее волю, давал целиком подчинить ей себя. Потом и я
научился подчинять ее себе. Во время и после нашей поездки мы больше не
занимались только тем, что подчиняли себе друг друга.
У меня сохранилось стихотворение, которое я сочинил тогда.
Как стихотворение оно ничего не стоит. В то время я восторгался Рильке и
Бенном, и вижу сейчас, что хотел подражать им обоим одновременно. Но я также
вижу снова, как близки мы были тогда друг другу. Вот это стихотворение:
Когда мы раскрываемся
Ты мне вся и я весь тебе,
Когда мы погружаемся
В меня вся ты и я в тебя весь,
Когда мы прекращаемся
Ты вся во мне и весь в тебе я.
Тогда
Я — это я
И ты — это ты.
Глава 12
В то время как у меня не сохранилось никаких воспоминаний о
том, какую ложь я преподнес своим родителям относительно своей поездки с
Ханной, я хорошо помню цену, которую мне пришлось заплатить за то, чтобы
остаться на последней неделе каникул одному дома. Я уже не помню, куда уехали
тогда мои родители и старшая сестра с братом. Проблема заключалась в моей
младшей сестре. Она должна была остаться на время этой недели в семье своей подруги.
Но если оставался дома я, то и она хотела оставаться дома. Этого, в свою
очередь, не хотели мои родители. Поэтому мне тоже следовало пожить пока в семье
одного из моих приятелей.
Оглядываясь сегодня назад, я нахожу поразительным, что мои
родители согласны были оставить меня, пятнадцатилетнего подростка, на целую
неделю одного дома. Что на них так повлияло? Моя самостоятельность, выросшая во
мне благодаря встрече с Ханной? Или они просто отметили, что, несмотря на
месяцы болезни, я все-таки сумел закончить класс и заключили из этого, что я
был более сознательным и достойным доверия, чем можно было судить обо мне
раньше? Я не помню также, чтобы меня привлекли когда-либо к ответу за те долгие
часы, которые я проводил у Ханны. Видимо, родители верили моим россказням о
том, что я, наконец-то выздоровев, хотел больше бывать со своими друзьями,
учить с ними уроки и проводить вместе свободное время. Помимо того, четверо
детей в семье — это целая орава, при которой внимание родителей не может быть
уделено в равной мере всем, а сосредотачивается на том, кто в данное время
представляет собой наибольшую проблему. Я достаточно долго был такой проблемой;
теперь у моих родителей отлегло от сердца и они были рады тому, что я
выздоровел и перешел в следующий класс.
Когда я спросил у своей младшей сестры, что она хочет от
меня иметь, если согласится пожить у своей подруги, пока я буду дома один, она
потребовала от меня джинсы (тогда мы говорили «синьки») и «никки» — бархатный
летний пуловер. Это я мог понять. Джинсы тогда были в большой моде,
расценивались как нечто особенное и к тому же символизировали собой
освобождение от костюмов «в елочку» и платьев «в цветочек». Точно так же, как
мне приходилось донашивать вещи моего дяди, моя младшая сестра вынуждена была
донашивать вещи старшей сестры. Но мне было не на что их купить.
— Тогда укради их!
Взгляд моей младшей сестры выражал полное равнодушие.
Это оказалось на удивление простым делом. Я примерил разные
джинсы, прихватил с собой в примерочную кабину также одну пару ее размера и
вынес ее потом из магазина на животе под поясом своих широких брюк. Пуловер я
стащил в универмаге. Мы с сестрой выбрали один день и прогулялись в отделе мод
от прилавка к прилавку, пока не нашли нужный прилавок и нужный пуловер. На следующий
день я поспешным, решительными шагом прошел по отделу, схватил присмотренный
пуловер, спрятал его под курткой и был таков. Еще днем позже я украл для Ханны
шелковую ночную рубашку, был замечен детективом универмага, бросился бежать, не
чувствуя под собой ног, и мне едва удалось скрыться от него. В том универмаге я
не показывался потом несколько лет.
После наших ночей, проведенных вместе во время велосипедной
поездки, меня каждую ночь одолевало страстное желание чувствовать Ханну рядом с
собой, прижиматься к ней, вплотную придвигаться животом к ее заду и грудью к ее
спине, класть ладонь на ее грудь, просыпаясь ночью, искать и находить ее рукой,
укладывать ногу поверх ее ног и прижиматься лицом к ее плечу. Неделя одному
дома означала для меня семь ночей с Ханной.
В один из вечеров я пригласил ее к себе и специально
приготовил по этому поводу ужин. Она стояла в кухне, когда я накладывал на нашу
трапезу «последний штрих». Она стояла в проеме открытой двустворчатой двери
между столовой и гостиной, когда я выносил еду из кухни. Потом она сидела за
круглым обеденным столом, на том месте, где обычно сидел мой отец. Она
осматривалась.
Она ощупывала своим взглядом все, что находилось вокруг нее:
мебель в стиле бидермейер, рояль, высокие старинные часы, картины, полки с
книгами, посуду и приборы на столе. Когда я оставил ее одну, чтобы приготовить
десерт, и вернулся потом назад, я не обнаружил ее за столом. Она ходила из
комнаты в комнату и задержалась в кабинете моего отца. Я тихонько прислонился к
дверному косяку и наблюдал за ней. Ее взгляд блуждал по полкам с книгами,
заполнявшим стены, словно она что-то читала. Потом она подошла к одной полке,
медленно провела указательным пальцем правой руки по корешкам книг, подошла к
следующей полке, опять стала вести пальцем по книгам, корешок за корешком, и
обошла так всю комнату. У окна она остановилась, смотрела в темноту, на
отображение полок с книгами и на свое собственное отражение.
Это одна из картин с Ханной, отложившихся в моей памяти. Я
их все четко запечатлел, могу спроецировать их на свой внутренний экран и
рассматривать их на нем — безо всяких изменений, все время как новые. Бывает, я
на долгое время о них забываю. Но они снова и снова встают передо мной в моей
памяти и тогда может случиться, что я по нескольку раз вынужден проецировать их
одну за одной на полотно своего внутреннего экрана и подолгу рассматривать их.
Одна картина — это Ханна, одевающая в кухне чулки. Вторая — это Ханна, стоящая
перед ванной и держащая в распростертых руках полотенце. Третья — это Ханна,
едущая на велосипеде с развевающимся по ветру платьем. И потом еще эта картина,
когда Ханна стоит в кабинете моего отца. На ней платье в бело-голубую полоску,
которое тогда называли платьем под мужскую рубашку. В нем она выглядит очень
молодо. Она провела пальцем по корешкам книг и посмотрела в окно. Теперь она
поворачивается ко мне, достаточно быстро, так, что подол ее платья на какое-то
мгновение волной поднимается вокруг ее ног, прежде чем снова повиснуть
неподвижно. У нее усталый взгляд.
