— Это все книги, которые твой отец только прочитал или же
написал сам?
Я знал, что мой отец был автором одной книги о Канте и одной
о Гегеле, поискав, я нашел их и показал ей.
— Почитай мне из них немного. Не хочешь, парнишка?
— Я…
Я и в самом деле не хотел, но мне не хотелось также
отказывать ей. Я взял книгу отца о Канте и стал зачитывать из нее Ханне
какой-то пассаж об аналитике и диалектике, который ни она, ни я равным образом
не понимали.
— Хватит?
Она посмотрела на меня так, как будто все поняла или так,
как будто дело было совсем не в том, что там можно было понять, а что нет.
— Ты когда-нибудь тоже будешь писать такие книги?
Я покачал головой.
— А какие тогда? Другие?
— Не знаю.
— Ты будешь писать пьесы?
— Я не знаю, Ханна.
Она кивнула. Мы сели за десерт и потом пошли к ней. С куда
большим удовольствием я лег бы с ней в свою кровать, но она не хотела. Она
чувствовала себя у меня дома непрошенной гостьей. Она не выразила это словами,
но это было видно по тому, как она стояла в кухне или в дверях, как ходила из
комнаты в комнату, двигалась вдоль книг моего отца и как сидела со мной за
столом.
Я подарил ей шелковую ночную рубашку. Она была
темно-лилового цвета, с тонкими бретельками, оставляла руки и плечи открытыми и
доставала Ханне до лодыжек. Она сверкала и переливалась. Ханна была рада
подарку, смеялась и ликовала. Она осмотрела себя сверху донизу, повернулась,
сделала несколько танцевальных движений, посмотрела в зеркало, задержавшись у
него на какое-то время, и принялась танцевать дальше. Это тоже одна из картин,
оставшихся мне от Ханны.
Глава 13
Начало нового учебного года всегда было для меня важным
событием. Переход из младшего отделения седьмого класса в старшее принес с
собой одно особенно существенное изменение. Мой класс расформировали и
распределили по трем параллельным классам. Довольно многие из учеников не
смогли преодолеть рубеж, отделяющий младшее отделение от старшего, и поэтому
четыре маленьких класса собрали в три больших.
В гимназию, в которой я учился, долгое время принимались
только мальчики. Когда в нее стали принимать и девочек, то их поначалу было так
мало, что их не распределяли равномерно по параллельным классам, а определяли
сперва только в какой-нибудь один и потом уже в остальные два, пока их
численность в каждом из классов не составляла одну треть от общей численности
учеников в классе. В моем выпуске тогда было не так много девочек, чтобы
некоторых из них можно было добавить в мой старый класс. Четвертый по счету
параллельный класс, мы были классом, состоявшим из одних мальчиков. Поэтому
расформирование и распределение затронули именно нас, а не других.
Об этом мы узнали только в самом начале нового учебного
года. Директор гимназии собрал всех нас и сообщил нам, что наш класс
расформирован и кто куда сейчас распределен. Вместе с шестью другими
одноклассниками я направился по пустым коридорам в новый класс. Нам показали на
незанятые места, мне досталось место во втором ряду. Это были парты на одного,
стоявшие по две тремя колоннами. Я сидел в средней. Слева от меня сидел мой
старый-новый одноклассник Рудольф Барген, грузный, спокойный, надежный парень,
шахматист и хоккеист, с которым я в старом классе едва имел контакт, но с
которым вскоре нас связала прочная дружба. Справа от меня, по ту сторону
прохода, сидели девочки.
Моей соседкой справа была Софи. Каштанововолосая,
кареглазая, по-летнему загорелая, с золотистыми волосиками на голых руках.
Когда я сел и стал осматриваться по сторонам, она улыбнулась мне.
Я улыбнулся в ответ. Я чувствовал себя хорошо, радовался
новому началу в новом классе и предстоящему знакомству с девочками. Будучи еще
в младшем отделении, я нередко наблюдал за своими соучениками: независимо от
того, были в их классе девочки или нет, они боялись их, избегали их, и либо
задавались перед ними, либо только смотрели на них влюбленными глазами. Я же
уже имел свой опыт и мог вести себя с ними раскованно и просто по-товарищески.
Девочкам это нравилось. Я был уверен, что мне удастся наладить с ними в новом
классе хорошие отношения и снискать к себе тем самым уважение «мужской части».
Интересно, это со всеми так бывает? В своем юношестве я
всегда чувствовал себя или чересчур уверенно, или чересчур неуверенно. Я
казался самому себе или совершенно неспособным, невзрачным и жалким, или же
полагал, что я во всех отношениях хорош собою и все у меня должно так же хорошо
получаться. Если я чувствовал себя уверенно, мне были по плечу самые большие
трудности. Однако самой маленькой неудачи было достаточно, чтобы убедить меня в
моей никчемности. Возвращение уверенности в себе никогда не было у меня
результатом успеха; по сравнению с тем, каких достижений я, собственно, от себя
ожидал и к какому признанию со стороны окружающих стремился, каждый мой успех
был ничтожен, и ощущение мною этой ничтожности или, наоборот, гордость за свои
успехи зависели у меня от того, в каком душевном состоянии я на данный момент
находился. С Ханной на протяжении долгих недель мой внутренний мир был в
порядке — несмотря на наши разногласия, несмотря на то, что она то и дело
грозила порвать со мной и мне то и дело приходилось перед ней унижаться. И так
же гармонично началось для меня лето в новом классе.
Я вижу перед собой нашу классную комнату: спереди справа —
дверь, справа на стене — деревянная рейка с крючками для одежды, слева — окна,
через которые видна гора Хейлигенберг, а если подойти к ним ближе, как мы
делали это во время перемен, то можно было видеть внизу улицу, реку и луга на
другом берегу, спереди — доска, стойка для географических карт и диаграмм,
учительский пульт и стул, стоящие на небольшом возвышении. Стены снизу и
примерно до уровня среднего человеческого роста были выкрашены желтой масляной
краской, выше они были белыми и с потолка свисали две шарообразные лампы
молочного цвета. В помещении не было ничего лишнего, никаких картин, никаких
растений, никаких парт сверх уже имеющихся, никаких шкафов с забытыми
учебниками и тетрадями или цветным мелом. Когда мой взгляд блуждал по классу,
он неизменно останавливался на окне или, украдкой, на соседке и соседе. Когда
Софи замечала, что я смотрю на нее, она поворачивалась ко мне и улыбалась.
— Берг, то, что София — греческое имя, еще не повод для
того, чтобы изучать на уроке греческого языка свою соседку. Переводите дальше!
Мы переводили Одиссею. Я прочитал ее всю раньше на немецком,
любил этот эпос и не перестал любить его по сей день. Когда вызывали переводить
меня, мне требовались лишь секунды, чтобы найти нужное место и приступить к
переводу. После того как учитель поддел меня насчет Софи и весь класс закончил
смеяться, я, начиная читать, запнулся, но запнулся совсем по иной причине.
Навсикая, по росту и виду напоминающая бессмертных, непорочная и белорукая —
кого из двух я мог тут себе представить, Ханну или Софи? Одна из них должна
была быть ею.
