Глава 14
Когда у самолета отказывают моторы, это еще не означает
конец полета. Самолеты не падают с неба камнями. Они, огромные, мощные
пассажирские авиалайнеры, планируют дальше, от получаса до сорока пяти минут,
чтобы затем разбиться при попытке совершить посадку. Пассажиры ничего не
замечают. Полет с отказавшими моторами ощущается не иначе, чем полет с моторами
работающими. Он только делается тише, но совсем ненамного: громче моторов шумит
ветер, бьющий о фюзеляж и крылья. Рано или поздно, бросив взгляд в иллюминатор,
можно увидеть, что земля или море вдруг угрожающе приблизились. Или же все
увлечены фильмом и стюардессы опустили на иллюминаторы плотные жалюзи. Не
исключено, что более бесшумный полет пассажирам даже особенно приятен.
Лето было планирующим полетом нашей любви. Или, точнее
говоря, моей любви к Ханне; о ее любви ко мне я ничего не знаю.
Мы сохранили наш ритуал чтения, мытья в ванне, любви и
лежания рядом друг с другом. Я читал ей «Войну и мир», со всеми размышлениями
Толстого об истории, великих людях, России, любви и чести. У меня ушло на это в
общей сложности, наверное, от сорока до пятидесяти часов. Ханна опять с
интересом следила за ходом повествования. Однако на сей раз это выглядело
иначе; она воздерживалась от своих суждений, не делала Наташу, Андрея и Пьера
частью своего мира, как, например, делала это раньше с Луизой и Эмилией, а
просто вступала в их мир так, как с удивлением ступаешь на далекие экзотические
берега или входишь в замок, в который тебя пустили, в котором тебе можно
задержаться, который ты можешь дотошно осмотреть, так и не освободившись,
однако, до конца от своей робости. Все вещи, которые я читал ей раньше, я к началу
чтения уже знал. «Война и мир» была и для меня новым произведением. К далеким
берегам мы отправились здесь с ней вместе.
Мы придумывали друг для друга ласкательные имена. Она
перестала называть меня одним только «парнишкой», перейдя к разным уменьшительным
формам слов вроде лягушка, жук, щенок, кремень или роза, иногда с теми или
иными определениями. Я оставался верен ее имени Ханна, пока она не спросила
меня:
— Какое животное ты себе представляешь, когда обнимаешь
меня, закрываешь глаза и видишь перед собой разных животных?
Я закрыл глаза и стал представлять себе разных животных. Мы
лежали, прильнув друг к другу, моя голова на ее шее, моя шея на ее груди, моя
правая рука под ней и на ее спине и моя левая рука на ее бедре. Я начал гладить
ее широкую спину, ее крепкие ляжки, ее плотный зад и одновременно отчетливо
чувствовал ее грудь и ее живот на своей шее и своей груди. Ее кожа была под
моими пальцами гладкой и мягкой, а ее тело — сильным и надежным. Когда моя
ладонь легла на ее икру, я ощутил непрерывную, пульсирующую игру ее мышц. Это
вызвало в моем воображении картину о том, как подергивает мышцами лошадь, когда
пытается согнать с себя мух.
— Я представляю себе лошадь.
— Лошадь?
Она высвободилась из моих объятий, приподнялась и посмотрела
на меня. Посмотрела на меня в ужасе.
— Тебе разве не нравится? Я потому так подумал, что ты такая
приятная на ощупь, гладкая и мягкая, а дальше под кожей — крепкая и сильная. И
потому, что твоя икра дергается.
Я объяснил ей свою ассоциацию. Она посмотрела на игру мышц
своих икр.
— Лошадь… — покачала она головой, — не знаю даже…
Это была не ее манера. Обычно она выражала свое мнение
совершенно однозначно, или согласием или отрицанием. С первой секунды под ее
испуганным взглядом я был готов, если надо, взять все обратно, повиниться и
просить о прощении. Но теперь я пробовал примирить ее с этим лошадиным
сравнением.
— Я бы, например, мог называть тебя Шеваль или Но-Но, Хуазо
или Царица Розалинда. Когда я представляю себе лошадь, я думаю не о лошадиных
зубах или о лошадином черепе или что бы там тебе не нравилось в лошади, а о
чем-то добром, теплом, мягком и сильном. Ты для меня не зайка или киска, и
тигрицей тебя тоже нельзя назвать — в ней есть что-то такое… что-то злое, а ты
не такая.
Она легла на спину, положив руки под голову. Теперь я
привстал и смотрел на нее. Ее взгляд был направлен в пустоту. Через какое-то
время она повернула ко мне свое лицо. Оно выражало необыкновенную глубину чувств.
— Нет, мне нравится, когда ты называешь меня лошадью или
другими лошадиными именами. Ты объяснишь мне их?
Однажды мы были с ней вместе в театре в соседнем городе и
смотрели «Коварство и любовь». Для Ханны это было первое посещение театра в ее
жизни, и она получала удовольствие от всего — от самого спектакля до
шампанского в антракте. Я поддерживал ее за талию и мне было все равно, что о
нас, как о паре, думают люди. Я гордился тем, что мне было все равно. Вместе с
тем я знал, что будь мы в театре в моем родном городе, то там бы мне было
совершенно не все равно. А она знала об этом?
Она знала, что моя жизнь летом не вращалась больше только
вокруг нее, вокруг школы и учебы. Все чаще, когда я приходил к ней под вечер, я
приходил из городского открытого бассейна. Это было место, где собирались мои
одноклассники и одноклассницы, где мы сообща выполняли домашние задания, играли
в футбол, волейбол и скат и флиртовали. Там кипела коллективная жизнь класса, и
для меня много значило быть там и участвовать в этой жизни. То, что я, в
зависимости от того, как работала Ханна, приходил в бассейн позже или уходил
раньше других, не вредило моему авторитету, а, наоборот, делало меня
интересным. Я знал это. Я знал также, что я ничего не пропускал на этих
встречах, и тем не менее у меня нередко бывало такое чувство, что именно тогда,
когда я на них отсутствовал, там без меня что-то, бог знает что, происходило. Я
долго не решался задать себе вопрос, где мне хотелось бывать больше, в бассейне
или у Ханны. На мой день рождения в июле мне в бассейне устроили настоящее
чествование, лишь с сожалением и неохотой я был отпущен потом по своим делам и
хмуро встречен утомленной Ханной. Она не знала, что у меня был день рождения.
Еще раньше я поинтересовался, когда был день рождения у нее, и она сказала, что
двадцать первого октября, о моем же она ничего не спросила. И настроение у нее,
надо сказать, было не хуже, чем обычно, когда она приходила уставшая с работы
домой. Но на меня неприятно действовала ее угрюмость, и мне хотелось вернуться
обратно в бассейн, к одноклассницам и одноклассникам, к легкости наших
разговоров, шуток, игр и флирта. Когда я тоже ответил ей раздраженно, мы
принялись спорить и Ханна начала обращаться со мной, как с пустым местом, меня
снова охватил страх, что я потеряю ее, и я стал унижаться и извиняться до тех
пор, пока она не приняла меня в свои объятия. Однако я не мог избавиться от
своей озлобленности.
Глава 15
Потом я начал предавать ее.
Я не выдавал никаких тайн и не выставлял Ханну в дурном
свете, нет. Я не открывал ничего из того, что мне следовало держать при себе. Я
держал при себе то, что мне следовало открыть. Я не признавался в наших
отношениях. Я знаю, что отречение является неброским вариантом предательства.
Снаружи не видно, отрекается ли человек или только оберегает какой-то секрет,
проявляет тактичность, избегает неприятностей и неловких ситуаций. Однако тот,
кто не признается, все очень хорошо знает. И отречение в той же мере обрекает
на гибель любые отношения, как и самые эффектные варианты предательства.
