— А сейчас — дуй к своим друзьям.
Мы попрощались и я поехал в бассейн. Жара заполнила
промежутки между домами, расползлась по полям и садам и с мерцанием висела над
асфальтом. Я был точно чем-то оглушен. В бассейне крики играющих и купающихся
детей едва достигали моего слуха, так, словно шли откуда-то из дальних далей. И
вообще, весь мир словно отделился от меня, а я от него. Я окунался в хлористую,
молочную воду и у меня не было желания всплывать на поверхность. Я лежал рядом
с другими, слушал их и находил то, о чем они говорили, смехотворным и
пустяковым.
Рано или поздно это мое настроение развеялось. День
постепенно возвращался к нормальности своего послеобеденного ритма в бассейне,
с выполнением домашних заданий, игрой в волейбол, непринужденной болтовней и
флиртом. Не помню, чем я был занят в тот момент, когда поднял взгляд и увидел
ее.
Она стояла примерно в двадцати-тридцати метрах от меня, в
шортах и открытой, собранной на животе в узел блузке и смотрела в мою сторону.
Я ответил ей взглядом. На таком расстоянии я не мог видеть выражения ее лица. Я
не вскочил и не побежал к ней. В моей голове закружились мысли, почему это она
вдруг оказалась в бассейне, хотела ли она, чтобы я заметил ее, хотела ли она,
чтобы ее видели вместе со мной, что мы еще никогда не встречались вот так,
случайно, и как мне, вообще, нужно было вести себя. Потом я встал. В тот
короткий миг, когда я, вставая, отвел от нее взгляд, она ушла.
Ханна в шортах и в завязанной спереди на узел блузке, с
обращенным ко мне лицом, выражения которого я не могу разобрать, — это тоже
картина, оставленная мне ею.
Глава 17
На следующий день она уехала. Я пришел к ней как обычно и
позвонил. Я посмотрел сквозь дверь — все было на своих местах и я слышал
привычное тиканье часов.
Я снова сел на ступеньки лестницы. В первые месяцы я всегда
знал, по каким маршрутам она ездит, даже если никогда больше не пытался
сопровождать ее или просто встречать с работы. Со временем я перестал
спрашивать ее о ее рабочем графике, не интересовался больше этим. Только сейчас
это пришло мне в голову.
Из телефонной будки на Вильгельмсплац я позвонил в управление
трамвайных путей и горных железных дорог, меня пару раз соединили с другими
аппаратами и я узнал, что Ханна Шмитц не вышла на работу. Я пошел назад на
Банхофштрассе, спросил в столярной мастерской во дворе, где живет владелец
дома, и мне назвали его имя вместе с адресом в Кирхгейме. Я поехал туда.
— Фрау Шмитц? Она выехала из квартиры сегодня утром.
— А ее мебель?
— Это не ее мебель.
— С какого времени она жила в этой квартире?
— А вам, собственно, какое дело?
Женщина, разговаривавшая со мной через окошко в двери,
закрыла его.
В здании управления трамвайных путей и горных железных дорог
я дошел до отдела кадров. Служащий, принявший меня, был вежлив и озабочен.
— Она позвонила сегодня утром — у нас еще оставалось время,
чтобы подыскать ей замену — и сказала, что не придет больше на работу. Совсем.
Он с сожалением покачал головой.
— Две недели назад она сидела здесь, на стуле, где сидите
сейчас вы, и я предложил ей учиться у нас на вагоновожатую. И она вот так все
бросает…
Только через несколько дней я додумался обратиться в
адресный стол. Она выписалась в Гамбург, без указания адреса.
Целыми днями я чувствовал себя прескверно. Я следил за тем,
чтобы мои родители и брат с сестрами ничего не заметили. За столом я старался
участвовать в общем разговоре, понемногу ел и успевал, когда меня тянуло на
рвоту, закрыться в туалете. Я продолжал ходить в школу и в бассейн. Там я
уединялся в месте, где меня никто не искал. Мое тело тосковало по Ханне. Но
хуже телесной тоски было чувство вины. Почему я, когда увидел, что она стоит
там, не вскочил сразу и не побежал к ней! В этой короткой ситуации для меня
фокусировалось сейчас все мое двоедушие последних месяцев, с которым я
отрекался от нее, предавал ее. В наказание за это она ушла от меня.
Время от времени я пытался убедить себя в том, что это не ее
я видел тогда стоявшей у бассейна. Почему это я был так уверен, что это была
она, когда я и лица-то толком не видел? Разве я, если это была она, не должен
был сразу узнать ее лицо? Значит, не мог ли я теперь быть уверенным в том, что
это все-таки была не она?
Однако я знал, что это была она. Она стояла и смотрела — и
было уже слишком поздно.
Глава 1
После того как Ханна уехала из города, прошло немало
времени, прежде чем я перестал повсюду высматривать ее, пока я привык к тому,
что послеобеденные часы лишились для меня своего содержания, пока я снова смог
держать в руках и открывать книги, не задаваясь вопросом, подходят они для
чтения вслух или нет. Прошло немало времени, прежде чем мое тело освободилось
от тоски по ее близости; иногда я сам замечал, как мои руки и ноги пытались
нащупать ее во сне, и мой брат не раз объявлял за столом во всеуслышание, что я
звал во сне какую-то Ханну. Я помню также уроки в школе, во время которых я
только и делал, что думал и грезил о ней. Чувство вины, мучавшее меня в первые
недели, развеялось. Я избегал проходить мимо ее дома, ходил другими дорогами, а
через полгода наша семья переехала в другой район. Не скажу, чтобы я забыл
Ханну, но со временем воспоминания о ней перестали неотступно преследовать
меня. Она осталась позади, как остается город, когда поезд движется дальше. Он
где-то там, позади тебя, этот город, и можно поехать и убедиться, что он никуда
не исчез. Но зачем?
Последние годы в школе и первые в университете сохранились в
моей памяти как счастливые годы. В то же время я могу сказать о них совсем
мало. Они были нетрудными; экзамены на аттестат зрелости прошли для меня легко
и изучение юриспруденции, которую я выбрал, скорее, повинуясь сиюминутной
ситуации, тоже шло гладко; дружеские и любовные связи, равно как и расставания,
давались мне без особого труда, ничего не представляло для меня особого труда.
Все давалось мне легко, все весило легко. Наверное, поэтому багаж моих
воспоминаний о том периоде такой маленький. Или это я держу его таким
маленьким? Да и такие ли уж это радужные воспоминания? Если напрячь память
посильнее, то на ум мне приходит немало постыдных и неприятных ситуаций и я
понимаю, что хотя я и распрощался с воспоминаниями о Ханне, но до конца от них
так и не отделался. Никогда больше после Ханны не унижаться и не давать унижать
себя, никогда больше не быть в роли виноватого, никогда больше не любить никого
так, чтобы его потеря причинила тебе боль — все это я тогда не то, чтобы
отчетливо осознавал, но решительно чувствовал.
