Я останавливаюсь на краю дороги и иду через нее к подъезду.
Никого не видно, ничего не слышно, ни далекого шума мотора, ни ветра, ни птицы.
Мир мертв. Я поднимаюсь по ступенькам наверх и жму на звонок.
Но дверь я не открываю. Я просыпаюсь и знаю только, что
положил палец на кнопку звонка и нажал на нее. Потом в моей памяти всплывает
весь сон, а также то, что он уже снился мне раньше.
Глава 3
Имени той женщины я не знал. С букетом цветов в руке я
нерешительно стоял внизу перед дверью и звонками. Охотнее всего я повернул бы
обратно. Но тут из дома вышел мужчина, спросил меня, к кому я хочу, и отослал
меня к фрау Шмитц на четвертый этаж.
Ни штукатурной отделки, ни зеркал, ни дорожки. Какой бы
неброской, несопоставимой с роскошью фасада красотой лестничная клетка не
обладала изначально, сейчас эта красота давно ушла. Красная краска на
ступеньках была посередине стерта, тисненый зеленый линолеум, приклеенный рядом
с лестницей на стене до уровня плеч, был обшарпан, и там, где у перил
недоставало поперечных планок, были накручены веревки. Пахло какими-то моющими
средствами. Не исключено, что все это я отметил лишь позднее. Там всегда было
одинаково убого и одинаково чисто и всегда стоял один и тот же запах какого-то
моющего средства, перемешиваемый иногда запахами капусты или бобов, жареной
снеди или кипяченого белья. О других жильцах дома я за все время так и не узнал
ничего больше кроме этих запахов, шума вытираемых перед дверями ног и табличек
с фамилиями под кнопками звонков. Не помню, чтобы на лестнице я когда-нибудь
встретился с одним из жильцов.
Я также уже не помню больше, как я поздоровался с фрау
Шмитц. Вероятно, я подготовил две-три фразы о том, как она тогда помогла мне, о
том, как я болел, какие-нибудь слова благодарности и произнес их перед ней. Она
повела меня на кухню.
Кухня была самым большим помещением в квартире. В ней
находились плита и мойка, ванна и ванная колонка, стол и два стула, кухонный
шкаф, шкаф для одежды и кушетка. Кушетка была накрыта красным бархатным
покрывалом. В кухне не было окон. Свет в нее падал сквозь стекла двери, которая
вела на балкон. Полумрака от этого не убавлялось — светло в кухне делалось лишь
тогда, когда дверь была открыта. Тогда из столярной мастерской во дворе был
слышен пронзительный визг пилы и в кухню доносился запах древесины.
К квартире еще относилась маленькая и тесная комнатка с
сервантом, столом, четырьмя стульями, высоким креслом и печкой. Эта комната
зимой почти никогда не отапливалась и даже летом ею почти никогда не
пользовались. Окно выходило на Банхофштрассе и из него открывался вид на
территорию бывшего вокзала, которая была перекопана вдоль и поперек и на
которой в нескольких местах уже был заложен фундамент новых
судебно-административных зданий. И, наконец, в квартире был еще туалет без
окон. Когда воняло в туалете, то воняло и по всему коридору.
Не помню я больше уже и того, о чем мы говорили на кухне.
Фрау Шмитц гладила; расстелив на столе шерстяное одеяло и простыню, она
доставала из корзины одну за другой какую-нибудь вещь из белья, гладила ее,
складывала и клала в стопку на один из двух стульев. На втором сидел я. Она
гладила также и свое нижнее белье, и я не хотел на него смотреть, но и не мог
смотреть в сторону. На ней был домашний халат без рукавов, голубой, с
маленькими, блекло-красными цветочками. Свои пепельные, достигавшие ей до плеч
волосы она скрепила на затылке заколкой. Ее оголенные руки были бледными. Их
действия, когда она брала утюг, водила им, отставляла его в сторону и потом
складывала и перекладывала белье, были медленными и сосредоточенными. И также
медленно и сосредоточенно она двигалась, нагибалась и выпрямлялась. На ее
тогдашнее лицо в моей памяти наложились ее более поздние лица. Когда я вызываю
ее перед своими глазами, такой, какой она была тогда, то она является мне без
лица. Мне приходится его восстанавливать. Высокий лоб, высоко посаженные скулы,
бледно-голубые глаза, полные, без впадинки, равномерно изогнутые губы, крепкий
подбородок. Большое, строгое, женственное лицо. Я знаю, что оно показалось мне
красивым. Однако сегодня его красоты я не вижу.
Глава 4
— Подожди, — сказала она, когда я встал и хотел уходить. —
Мне тоже надо идти, я пройдусь с тобой немного.
Я ждал в прихожей. Она переодевалась в кухне. Дверь была
слегка приоткрыта. Она сняла халат и стояла в светло-зеленой комбинации. Через
спинку стула были переброшены два чулка. Она взяла один и, попеременно работая
пальцами, собрала его сверху донизу. Она балансировала на одной ноге, оперлась
о ее колено пяткой другой ноги, нагнулась, нацепила собранный чулок на макушку
ступни, поставила ее на стул, натянула чулок на икру, колено и ляжку,
наклонилась в сторону и закрепила чулок на резинках. Затем она выпрямилась,
убрала ногу со стула и повернулась, чтобы взять второй чулок.
Я не мог оторвать от нее глаз. От ее спины и от ее плеч, от
ее груди, которую комбинация больше обрамляла, чем скрывала, от ее зада, на
котором комбинация натягивалась, когда она упиралась ступней в колено и ставила
ее на стул, от ее ноги, сначала голой и бледной и потом, в чулке, отливающей
шелковистым блеском.
Она почувствовала мой взгляд. Она задержала руку, вот-вот
готовую взять второй чулок, обернулась к двери и посмотрела мне в глаза. Не
знаю, как она смотрела — удивленно, вопросительно, понимающе или осуждающе. Я
покрылся краской. Какое-то мгновение я стоял с пылающим лицом. Потом я уже не
мог больше этого вынести, я выбежал вон из квартиры, слетел вниз по лестнице и
выскочил из дома.
Шел я медленно. Банхофштрассе, Хойсерштрассе, Блюменштрассе
— не один год это была моя дорога в школу. Я знал там каждый дом, каждый сад и
каждый забор — тот, который ежегодно красили новой краской, тот, доски которого
стали такими серыми и трухлявыми, что я мог продавить их рукой, железные
ограды, вдоль которых я бегал ребенком с палкой, выбивая звон из их прутьев, и
высокие кирпичные стены, за которыми, как я фантазировал, должно было
скрываться что-то чудесное и ужасное, пока я не сумел вскарабкаться наверх и не
увидел одни скучные ряды запущенных цветочных клумб и ягодно-овощных грядок.
Мне было хорошо знакомо булыжное и гудронированное покрытие на проезжей части и
я знал, где сменяют друг друга на тротуаре плиты, волнообразно уложенные
базальтовые катыши, гудрон и гравий.
Мне все было знакомо до мелочей. Когда мое сердце перестало
колотиться и мое лицо больше не горело, та встреча между кухней и прихожей была
далеко. Я злился на себя. Я убежал, точно ребенок, вместо того, чтобы
отреагировать так спокойно-уверенно, как сам того от себя ожидал. Мне ведь было
уже не девять лет, а пятнадцать. Правда, для меня оставалось загадкой, как
должна была проявиться эта спокойно-уверенная реакция.
Другой загадкой была сама встреча между кухней и прихожей.
Почему я не мог отвести взгляда от этой женщины? У нее было очень сильное и
очень женственное тело, более пышное, чем у девочек, которые мне нравились и на
которых я засматривался. Я был уверен, что она не привлекла бы мое внимание,
если бы я увидел ее в бассейне. К тому же она предстала передо мной не более
голой, чем девочки и женщины, которых я уже видел в бассейне. И потом она была
гораздо старше девочек, о которых я мечтал. Сколько ей было лет? За тридцать?
Трудно определить года, которых сам еще не нажил или не замечаешь на своем
горизонте.
