Поэтому? То, что ей было стыдно показывать, что она не умеет
читать и писать, и то, что озадачивать меня было для нее более удобной
возможностью, чем выдавать себя, это я мог понять. Стыд как причина
уклончивого, защитного, скрытного, притворного и даже оскорбительного поведения
был знаком и мне. Но стыд Ханны от того, что она не умеет читать и писать, как
причина ее поведения на суде и в лагере? Она разоблачала себя как преступница,
боясь, что ее разоблачат как неграмотную? Она становилась преступницей, боясь,
что ее разоблачат как неграмотную?
Сколько раз я тогда и с тех пор задавался одинаковыми
вопросами. Если мотивом поступков Ханны была боязнь разоблачения — почему тогда
вместо безболезненного разоблачения себя как неграмотная она выбрала
невыносимое разоблачение себя как преступница? Или она считала, что и дальше у
нее получится жить безо всякого разоблачения? Неужели она была столь недалекой?
И неужели она была такой самонадеянной и злой по натуре, что могла стать
преступницей, чтобы только не выдавать своей неграмотности? В то время и позже
я снова и снова отбрасывал эти мысли. Нет, говорил я себе, Ханна не выбирала
преступление. Она не хотела занимать более высокую должность на фабрике и стала
надзирательницей совершенно случайно. И она не отправляла слабых и немощных в
Освенцим потому, что они читали ей вслух, она брала их для чтения потому, что
хотела облегчить им последние недели их жизни, прежде чем их все равно отправят
в Освенцим. И на суде Ханна не вымеряла разницу между разоблачением себя как
неграмотная и разоблачением себя как преступница. Она не подсчитывала и не
выгадывала. Она была согласна с тем, что ее привлекали к ответу, просто не
хотела к тому же еще оказаться разоблаченной в своем недостатке. Она нигде не
искала своих интересов, а боролась за свою правду, за свою справедливость. И от
того, что ей всегда приходилось немного притворяться, от того, что она никогда
не могла быть до конца искренней, никогда не могла быть полностью самой собой —
это были жалкая правда и жалкая справедливость, но это были ее правда и ее
справедливость, и борьба за них была ее борьбой.
Могу представить, что она находилась на грани полного
изнеможения. Она боролась не только на суде. Она боролась всю свою жизнь, не
для того, чтобы показать, что она может, но для того, чтобы скрыть, чего она не
может. Ее жизнь была жизнью, в которой продвижение вперед заключалось в
энергичных отступлениях, а победы — в скрытых поражениях.
Странным образом трогало меня несоответствие между тем, что
должно было быть на душе у Ханны, когда она уезжала из моего города, и тем, что
я тогда представлял и разрисовывал себе. Я был уверен, что, предав ее и
отрекшись от нее, я тем самым прогнал ее из города, а фактически она просто
хотела избежать разоблачения своей неграмотности при дальнейшем обучении в
трамвайном парке. Правда, то обстоятельство, что я все-таки не прогнал ее,
ничего не меняло в том, что я ее предал. То есть вина моя оставалась прежней. И
если я был не виновен в том плане, что предательство по отношению к преступнице
не может наложить на человека вины, то был виновен потому, что любил
преступницу.
Глава 11
После того как Ханна призналась, что это она написала
рапорт, другим обвиняемым легли все карты в руки. Ханна, мол, там, где она
действовала не одна, притесняла и принуждала других, угрожала им. Она полностью
взяла на себя все командование. Распоряжалась, что надо было делать и что
писать. Принимала все решения.
Жители деревни, дававшие показания в качестве свидетелей, не
могли этого ни подтвердить, ни опровергнуть. Они видели, что горящая церковь
охраняется несколькими женщинами в форме, которые не пытаются ее открыть, и
поэтому сами не решились открыть ее. Они встретили этих женщин на следующее
утро, когда те собирались выходить из деревни, и узнают их снова в сидящих
перед ними обвиняемых. Но какая из обвиняемых во время той утренней встречи
задавала тон, и задавала ли какая-нибудь из обвиняемых его вообще, они сказать
не могли.
— Но вы не можете исключить, что вот эта женщина, — адвокат
одной из других обвиняемых показал на Ханну, — принимала решения?
Нет, исключить этого они не могли, да и как, собственно, и
при виде других обвиняемых, которые были явно старше, производили более
усталое, пугливое и понурое впечатление, они этого вовсе не хотели. По
сравнению с остальными обвиняемыми Ханна смотрелась по-командирски. К тому же
наличие командира снимало подозрения с жителей деревни: не прийти на помощь,
противостоя подразделению, руководимому четкими командами, было куда лучше, чем
не прийти на помощь, имея перед собой группу сбитых с толку, растерянных женщин.
Ханна боролась дальше. Она соглашалась с тем, что
соответствовало действительности, и оспаривала то, что не соответствовало
действительности. Она возражала с горячностью, которая становилась все более
отчаянной. Ханна не повышала голоса, но уже та интенсивность, с которой она
говорила, неприятно действовала на суд.
В конце концов она сдалась. Она говорила только тогда, когда
ее спрашивали, она отвечала коротко, сухо, иногда рассеянно. Словно в знак
того, что она сдалась, она больше не вставала, когда говорила.
Председательствующий судья, который в самом начале процесса неоднократно
указывал ей на то, что, давая показания, она может оставаться сидеть, сейчас
принимал это к сведению с неприязненной миной. Порой, ближе к концу процесса, у
меня складывалось впечатление, что суду все это дело надоело, что он хочет,
наконец, поскорей покончить с ним, и уже отошел от него, снова вернувшись в
настоящее после долгих недель в прошлом.
С меня тоже было достаточно. Но я не мог просто так выкинуть
это дело из головы. Для меня разбирательство не заканчивалось, а только
начиналось. Я был зрителем и вдруг стал участником, игроком в одной общей игре
и арбитром, от которого зависит общее решение. Я не искал и не выбирал для себя
этой новой роли, но я исполнял ее сейчас, хотел я этого или нет, делал я
что-нибудь или вел себя совершенно пассивно.
А сделать можно было только одно. Я мог пойти к
председательствующему судье и сказать ему, что Ханна была неграмотной. Что она
не была главным действующим лицом той страшной ночи и не на ней лежала главная
вина, которую взваливали на нее другие. Что ее поведение на суде не
свидетельствовало о какой-то ее чрезмерной твердолобости, неуступчивости или
дерзости, а было результатом недостаточного знания ею обвинения и содержания
книги и, пожалуй, исходило также из отсутствия у нее всякой стратегической и
тактической линии. Что она была очень ограничена в своей защите. Что да, она
была виновна, но не настолько, как это представлялось суду.
Может быть, мне не удастся переубедить судью. Но я заставлю
его задуматься и по-иному отнестись к этому делу. В итоге выяснится, что я был
прав, и Ханну хотя и накажут, но наказание будет не таким сильным. Хотя ей и
придется сесть в тюрьму, но она раньше выйдет из нее, раньше будет свободной —
разве это было не то, за что она боролась?
