Сначала я не решался кружить на пути домой по деревням
Эльзаса и искать ресторан, в котором можно было бы пообедать. Но эта
нерешительность исходила не из подлинного ощущения, а из рассуждений о том, как
следует чувствовать себя после посещения концентрационного лагеря. Я сам это
заметил, пожал плечами и нашел в одной из деревушек на склоне Вогезов ресторан
«Маленький гарсон». С места за столиком, где я сидел, мне открывался вид на
простирающуюся внизу равнину. «Парнишка» называла меня Ханна…
Во время своего первого приезда в Штрутхоф я бродил по
территории концлагеря, пока он не закрылся. После этого я сел у памятника,
который стоит над лагерем, и стал смотреть на его территорию сверху. В себя я
ощущал огромную пустоту, как будто я искал зрительных впечатлений не внизу
перед собой, а в самом себе и вынужден был констатировать, что там мне ничего
не найти.
Потом стемнело. Мне пришлось ждать около часа, пока меня не
подобрал грузовик, в кузове которого я доехал до ближайшей деревни, отказавшись
от мысли отправиться в обратный путь еще тем же вечером. Я нашел дешевую
комнату в деревенской гостинице и получил на ужин в ресторанчике при ней худой
антрекот с картошкой фри и зеленым горошком.
За соседним столиком с шумом играли в карты четверо мужчин.
Открылась дверь, и внутрь без слова приветствия вошел приземистый старик. На
нем были шорты и вместо одной ноги у него была деревяшка. У стойки он заказал
пиво. К соседнему столику он повернулся спиной и своим чересчур большим лысым
черепом. Картежники оставили карты, запустили пальцы в пепельницы, вытащили из
них окурки и один за одним стали швырять их в старика, целясь ему прямо в
череп. Тот махал руками позади своей головы, словно отгоняя назойливых мух.
Хозяин поставил перед ним пиво. Никто ничего не говорил.
Я не выдержал, вскочил и подошел к соседнему столику.
«Немедленно прекратите!» Я дрожал от возмущения. В тот же момент старик,
припрыгивая, заковылял к нам, стал по пути возиться со своей деревянной ногой,
пока она неожиданно не оказалась у него в руках, с грохотом ударил ей по столу,
так, что на нем затанцевали стаканы с пепельницами, и опустился на свободный
стул. При этом он визгливо смеялся своим беззубым ртом, и остальные смеялись
вместе с ним раскатистым пивным смехом. «Немедленно прекратите», — смеялись они
и показывали на меня, — «немедленно прекратите».
Ночью вокруг дома шумел ветер. Мне не было холодно, и
завывания ветра, треск дерева рядом с окном и периодическое постукивание одной
ставни были не такими громкими, чтобы по этой причине я не мог спать. Однако на
душе у меня делалось все неспокойнее, пока я не начал дрожать всем телом. Мной
овладел страх, не страх в ожидании чего-то недоброго, а страх как телесное
самочувствие. Я лежал, прислушивался к ветру, чувствовал облегчение, когда он
становился слабее и тише, боялся его нового нарастания и не знал, как я смогу
следующим утром встать, поехать автостопом домой, продолжить учебу в
университете и иметь в один прекрасный день профессию, жену и детей.
Я хотел понять и вместе с тем осудить преступление Ханны. Но
для этого оно было слишком ужасным. Когда я пытался понять его, у меня
возникало чувство, что я не могу больше осудить его так, как оно, по сути дела,
должно было быть осуждено. Когда я осуждал его так, как оно должно было быть
осуждено, во мне не оставалось места для понимания. Но одновременно с этим я
хотел понять Ханну; не понять ее означало снова предать ее. Я никак не мог
справиться с этой дилеммой. Я хотел проявить себя как в одном, так и в другом:
в понимании и в осуждении. Но и то и другое вместе было невозможно.
Следующий день был снова замечательным летним днем. Попутные
машины ловились легко и через несколько часов я был в своем городе. Я ходил по
нему так, будто давно в нем не был; улицы, дома и люди были мне чужими. Однако
чуждый мир концлагерей не придвинулся ко мне от этого ближе. Мои впечатления от
Штрутхофа присоединились к тем немногим картинам Освенцима, Биркенау и
Берген-Бельзена, которые уже имелись во мне, и застыли вместе с ними.
Глава 16
Потом я все-таки пошел к председательствующему судье. Пойти
к Ханне у меня не получилось. Но и вынести бездействия я тоже не мог.
Почему у меня не получилось поговорить с Ханной? Она бросила
меня, ввела меня в заблуждение, была не той, кого я видел в ней, или не той,
какой я делал ее в своих фантазиях. А кем был для нее я? Маленьким чтецом,
которым она пользовалась в своих целях, маленьким любовником, с помощью
которого она удовлетворяла свою похоть? Она бы тоже отправила меня в газовую
камеру, если бы не имела возможности убежать от меня, но хотела от меня
избавиться?
Почему я не мог вынести бездействия? Я говорил себе, что я
должен помешать объявлению ошибочного приговора. Должен позаботиться о том,
чтобы восторжествовала справедливость, несмотря на всю ложь Ханны —
справедливость, так сказать, на благо Ханны и ей во вред. Но, если разобраться,
справедливость была для меня не главным. На самом деле я не мог оставить Ханну
такой, какой она была или хотела быть. Я должен был что-то исправить в ней,
оказать на нее какое-то влияние или воздействие, если не напрямую, так
косвенно.
Председательствующий судья знал нашу семинарскую группу и
охотно согласился принять меня у себя после одного из заседаний. Я постучал,
судья пригласил меня войти, поздоровался со мной и усадил меня на стул перед
своим письменным столом. Он сидел за ним в одной рубашке. Его мантия лежала
позади него на спинке и подлокотниках стула; было видно, что он сел в ней за
стол и дал ей потом просто соскользнуть с себя. У него был расслабленный вид —
вид человека, который закончил свою повседневную работу и доволен ею. Его лицо,
когда на нем отсутствовало то недоуменное выражение, за которым он прятался во
время судебных заседаний, было приятным, интеллигентным, безобидным лицом
государственного служащего. Он болтал без умолку и спрашивал меня о том и сем:
что наша группа думает об этом судебном разбирательстве, что наш профессор
собирается делать с протоколами, на каком курсе мы учимся, на каком курсе учусь
я, почему я изучаю право и когда я хочу сдавать свой основной экзамен. Мне ни в
коем случае не следует затягивать со сдачей экзамена, советовал он.
Я ответил на все вопросы. Потом я слушал, как он рассказывал
мне о своих студенческих годах и о своем экзамене. Он сделал все как положено.
Он своевременно и с должным успехом выполнил всю учебно-семинарскую программу и
сдал затем экзамен. Ему нравилась его профессия юриста и судьи, и если бы ему
еще раз пришлось проделать тот путь, который он уже проделал, то он проделал бы
его точно так же.
Окно было открыто. На автостоянке хлопали двери машин и
заводились моторы. Я прислушивался к их шуму, пока он не пропадал в общем гуле
дорожного движения. Потом на опустевшей стоянке начали играть и галдеть дети.
Время от времени до меня отчетливо долетало какое-нибудь слово: имя,
ругательство, возглас.
