Председательствующий судья встал и попрощался со мной. Он с
удовольствием примет меня опять, если у меня появятся к нему новые вопросы,
сказал он. Я могу также прийти к нему, если мне понадобится какой-нибудь совет,
касающийся учебы. И наша семинарская группа должна непременно дать знать ему,
какие результаты она вынесла из этого процесса и какую она поставила ему общую
оценку.
Я шел по пустынной автостоянке. Один из игравших там
подростков на мой вопрос описал мне дорогу к вокзалу. Остальные студенты нашей
группы сразу после окончания судебного заседания, как обычно, уехали домой на машине,
и мне пришлось добираться назад на поезде. Это был поезд пригородного
сообщения, двигавшийся с учетом конца рабочего дня еле-еле; он останавливался
на каждой станции, люди то и дело входили и выходили, я сидел у окна,
окруженный все время разными попутчиками, разговорами, запахами. За окном
проплывали дома, улицы, машины, деревья и вдали горы, замки и каменоломни. Я
воспринимал все и ничего не чувствовал. Я не испытывал больше горечи из-за
того, что Ханна бросила меня, ввела меня в заблуждение и использовала меня в
своих целях. Мне также не нужно было больше исправлять в ней что-нибудь. Я
заметил, как оцепенение, в состоянии которого я следил за ужасами процесса,
легло на чувства и мысли, занимавшие меня последние недели. Сказать, что я был
рад этому, было бы преувеличением. Но я ощущал, что это было для меня чем-то
необходимым. Чем-то, что позволяло мне вернуться к моим будням и продолжать
жить в них дальше.
Глава 17
В конце июня был вынесен приговор. Ханна получила
пожизненное заключение. Остальные получили те или иные сроки лишения свободы.
Зал суда был полон, как и в самом начале процесса: судебный
персонал, студенты моего и местного университета, класс одной из школ, свои и
зарубежные журналисты, а также те, кто каким-то образом всегда присутствует в
залах суда. Было шумно. Когда ввели обвиняемых, никто сначала не обратил на них
внимания. Но потом шум улегся. Первыми затихли те, чьи места были спереди,
рядом с обвиняемыми. Они подтолкнули в бок своих соседей и повернулись к тем,
кто сидел сзади. «Вон, смотрите», зашептали они, и те, которые посмотрели, тоже
притихли, подтолкнули следом своих соседей, повернулись к сидящим сзади и
зашептали «смотрите, смотрите». И в конце концов в зале сделалось совсем тихо.
Не знаю, осознавала ли Ханна, как она выглядела, или, быть
может, она нарочно хотела выглядеть так. На ней был черный костюм и белая
блузка, и покрой костюма и галстук к блузке придавали ей такой вид, как будто
она была одета в форму. Я никогда не видел формы для женщин, работавших на СС.
Но я полагал, и все присутствовавшие в зале полагали, что сейчас она была перед
нами, эта форма, эта женщина, работавшая в ней на СС и содеявшая все то, в чем
обвинялась Ханна.
По рядам снова пошли шептания. Многие из присутствующих были
заметно возмущены. Им казалось, что Ханна насмехается над судебным процессом,
над приговором, а также над ними — теми, кто, пришел на оглашение этого
приговора. Они выражали свое негодование все громче, и некоторые выкрикивали
Ханне, что они о ней думают. Пока в зал не вошла судейская коллегия и
председательствующий судья не зачитал приговор, бросив предварительно
недоуменный взгляд на Ханну. Ханна слушала стоя, держась прямо и оставаясь
совершенно неподвижной. Во время зачитывания обоснования приговора она сидела.
Я не отводил взора от ее головы и шеи.
Чтение приговора длилось несколько часов. Когда судебный
процесс подошел к концу и осужденных женщин стали выводить из зала, я ждал, не
посмотрит ли Ханна в мою сторону. Я сидел там, где сидел все это время. Но она
смотрела прямо перед собой и сквозь всех и вся. Высокомерный, уязвленный,
потерянный и бесконечно усталый взгляд. Взгляд, который никого и ничего не
хочет видеть.
ЧАСТЬ III
Глава 1
Лето после процесса я провел в читальном зале
университетской библиотеки. Я приходил, когда читальный зал открывался, и
уходил, когда он закрывался. По выходным я занимался дома. Я занимался с такой
самоотдачей, с такой одержимостью, что чувства и мысли, которые усыпил во мне
процесс, остались усыпленными. Я избегал контактов. Я выехал из дома родителей
и снял себе комнату. Немногочисленных знакомых, которые заговаривали со мной в
читальном зале или во время моих случайных походов в кино, я буквально
отталкивал от себя.
Во время зимнего семестра в моем поведении практически
ничего не изменилось. Тем не менее одна компания студентов пригласила меня
провести с ней рождественские праздники в горах в хижине для лыжников.
Удивившись, я согласился.
Лыжником я был не бог весть каким. Но лыжи я любил, ездил
быстро и не отставал от хороших лыжников. Порой на крутых спусках, которые,
собственно, были мне не по плечу, я рисковал упасть и сломать себе что-нибудь.
Делал я это осознанно. Другую опасность, которой я подвергал себя и которая в
конце концов вплотную приблизилась ко мне, я вообще не воспринимал.
Мне никогда не было холодно. В то время как другие катались
на лыжах в свитерах и куртках, я катался в одной рубашке. Другие только
покачивали на этот счет головами, подшучивали надо мной. Но и к их озабоченным
предостережениям я относился несерьезно. Я не мерз и все. Когда у меня начался
кашель, я свел это к последствию от курения австрийских сигарет. Когда у меня
поднялась температура, я испытывал удовольствие от пребывания в таком
состоянии. Я был слабым и одновременно легким, и мои чувственные впечатления
были благодатно притуплены, они были какими-то ватными, объемисто-мягки??и. Я
парил.
Потом температура поднялась еще выше и меня отвезли в
больницу. Когда я вышел из нее, состояние оцепенения исчезло. Все вопросы,
страхи, обвинения и упреки в свой адрес, весь ужас и вся боль, которые во время
процесса поднялись во мне и потом были сразу усыплены, снова вернулись и уже
никуда не уходили. Я не знаю, какой диагноз ставят медики, когда кто-то не
мерзнет, хотя он должен мерзнуть. Диагноз, который поставил себе я, говорит,
что оцепенение должно было завладеть всем моим телом, прежде чем оно смогло
отпустить меня, прежде чем я смог избавиться от него.
Когда я закончил учебу и начал стажировку, пришло лето
студенческого движения. Я интересовался историей и социологией и в качестве
стажера еще достаточно долгое время находился в университете, чтобы увидеть все
своими глазами. Видеть не значит участвовать — высшая школа и связанные с ней
реформы были мне в конечном итоге так же безразличны, как вьетконговцы и
американцы. Что касалось третьей и основной темы студенческого движения,
критики нацистского прошлого страны, то тут я ощущал такую дистанцию между собой
и другими студентами, что мне не хотелось с ними агитировать и выходить на
демонстрации.
Иногда мне кажется, что критический подход к нацистскому
прошлому был не причиной, а только выражением конфликта поколений, который
воспринимался тогда как движущая сила студенческих выступлений. Ожидания
родителей, уйти из-под давления которых считает себя обязанным каждое
поколение, оказались просто развеянными тем фактом, что эти родители обнаружили
свою полную несостоятельность в Третьем рейхе или, самое позднее, после его
крушения. Как могли те, кто совершал во имя национал-социалистских идей
преступления, или равнодушно смотрел, как они совершаются, или безучастно
отворачивался от них или же те, кто после сорок пятого терпел в своем обществе
преступников или даже относился к ним как к себе равным, как могли такие
родители еще что-то говорить своим детям? Но, с другой стороны, нацистское
прошлое было темой и для детей, которые ни в чем не могли или не желали
упрекнуть своих родителей. Для таких детей критический подход к нацистскому
прошлому был не проявлением конфликта поколений, а настоящей проблемой.
