От мытья я бы вообще отказался. Она педантично следила за
своей чистотой, мылась под душем по утрам, и мне нравился запах духов, пота и
трамвая, который она приносила с cобой с работы. Но мне нравилось также и ее
мокрое, гладкое от мыла тело; я с удовольствием давал ей намыливать себя и с
удовольствием намыливал ее, и она учила меня делать это не смущенно, а с
естественной, подчиняющей себе обстоятельностью. И во время нашей любовной
близости она, конечно же, полностью владела мной. Ее губы брали мои губы, ее
язык играл с моим языком, она говорила мне, где и как я должен был ее трогать,
и когда она скакала на мне, пока не достигала высшей точки своего блаженства, я
был для нее лишь объектом, при помощи и посредством которого она удовлетворяла
свое желание. Нельзя сказать, чтобы она не была нежной и не доставляла наслаждения
и мне. Просто делала она это, забавляясь со мной в свое удовольствие, пока я не
наберусь достаточно опыта, чтобы подчинять ее себе.
Это пришло позже. Хотя до конца я этому так никогда и не
научился. Да и надо ли мне это тогда было? Я был еще совсем молод, быстро
доходил до изнеможения, и когда потом опять начинал потихоньку собираться с
силами, то охотно давал ей брать инициативу в свои руки. Я смотрел на нее,
когда она была надо мной, на ее живот, на котором повыше пупка проходила
глубокая складка, на ее груди, правая из которых была чуть-чуть больше левой,
на ее лицо с открытым ртом. Она опиралась руками на мою грудь и в последний
момент отрывалась от меня, заводила руки за голову и издавала глухой,
всхлипывающий, гортанный стон, который в первый раз напугал меня и которого я
впоследствии с нетерпением ждал.
После этого мы лежали в изнеможении. Она часто засыпала на
мне. Я слышал шум пилы во дворе и еще более громкие крики столяров, работавших
с нею. Когда пила умолкала, в кухню слабо доносился шум движения с
Банхофштрассе. Когда я слышал, как на улице начинают перекликаться и играть
дети, я знал, что в школе окончились занятия и время перевалило за час. Сосед,
приходивший в это время на обед домой, рассыпал на своем балконе корм для птиц
и к нему, воркуя, слетались голуби.
— Как тебя зовут? — спросил я ее на шестой или седьмой день.
Она заснула на мне и только-только начинала пробуждаться. До
этого я избегал прямого обращения к ней, не употребляя ни «ты», ни «вы».
Она подскочила:
— Что?
— Я спросил, как тебя зовут!
— Зачем тебе?
Она смотрела на меня с настороженностью во взгляде.
— Ну, ты и я… Я знаю твою фамилию, но не знаю твоего имени.
Я хотел только узнать твое имя. Что в этом…
Она рассмеялась:
— Ничего, парнишка, ничего в этом такого нет. Меня зовут
Ханна.
Она продолжала смеяться, никак не могла остановиться и
заразила меня своим смехом.
— Ты так странно смотрела.
— Это я еще не совсем отошла от сна. А тебя как зовут?
Я думал, что она уже это знает. Сейчас как раз было модным
носить школьные принадлежности не в портфеле, а под мышкой, и когда я клал все
вещи к ней на стол, то там было видно мое имя — на тетрадях и на учебниках,
которые я давно научился обертывать плотной бумагой с наклеенной сверху
этикеткой, где были написаны мои имя с фамилией и название учебника. Но она не
обратила ни них внимания.
— Меня зовут Михаель Берг.
— Михаель, Михаель, Михаель… — она распробовала имя на
языке. — Значит, моего парнишку зовут Михаель, он учится в институте…
— Нет, в школе.
— …он учится в школе, ему, сколько, семнадцать?
Я был горд тем, что она дала мне на два года больше, и
согласно кивнул.
— …ему семнадцать лет и он хочет, когда вырастет, стать
знаменитым…
Она помедлила.
— Я не знаю, кем я хочу стать.
— Но ты же хорошо учишься?
— Ну, так себе.
Я сказал ей, что она для меня важнее учебы и школы и что я
очень хотел бы бывать у нее почаще.
— Я все равно останусь на второй год.
— Где ты останешься на второй год?
Она выпрямилась. Это был первый настоящий разговор между
нами.
— В младшем отделении седьмого класса. Я слишком много
пропустил за последние месяцы, когда болел. Чтобы закончить этот класс, мне
надо вкалывать как последнему дураку. Сейчас, например, я должен быть в школе.
Я рассказал ей о том, что прогуливаю уроки.
— Вон отсюда! — Она откинула покрывало. — Вон из моей
постели. И не приходи больше, если не возьмешься за учебу. Ты называешь это
дурацкой работой? Дурацкой, да? А продавать билеты и дырявить их — это,
по-твоему, что?
Она поднялась, стояла нагишом в кухне и изображала
кондуктора. Левой рукой она открыла маленькую папку с книжечками трамвайных
билетов, оторвала большим пальцем, на который был насажен резиновый наперсток,
два из них, дернула правой так, что поймала в ладонь щипцы, болтавшиеся у нее
на запястье, и щелкнула ими два раза.
— Два раза Рорбах, пожалуйста.
Она отпустила щипцы, вытянула руку, взяла денежную купюру,
расстегнула перед собой сумку с деньгами, сунула туда купюру, защелкнула сумку
и извлекла из находящихся снаружи отделений для монет сдачу.
— У кого еще нет билета?
Она взглянула на меня:
— Дурацкая работа? Ты не знаешь, что это такое.
Я сидел на краю кушетки. Меня словно чем-то оглушили.
— Извини. Я возьмусь за учебу. Не знаю, получится ли у меня
— через шесть недель учебный год заканчивается. Я все-таки постараюсь. Но у
меня ничего не выйдет, если мне нельзя будет больше видеться с тобой. Я…
Сначала я хотел сказать «я люблю тебя», но потом передумал.
Может, она была и права, даже наверняка она была права. Но она была не вправе
требовать от меня, чтобы я уделял больше времени школе, и делать это условием
для наших свиданий.
Часы в прихожей пробили пол-второго.
— Тебе надо уходить.
Она помедлила:
— С завтрашнего дня я работаю в главную смену. В пол-шестого
я буду приходить домой, тогда можешь приходить и ты. Если до этого будешь
делать то, что тебе надо для школы.
Мы стояли друг напротив друга голые, однако даже в форме она
не могла мне показаться более непреклонной. Я не понимал положения вещей. Она
волновалась из-за меня? Или из-за себя? Если моя работа идиотская, то ее — и
подавно, неужели это ее задело? Но я ведь не сказал, что моя или ее работа
идиотская. Или она не хотела иметь своим любовником бездаря? А был ли я ее
любовником? Кем я вообще для нее был? Я одевался, нарочно возился со своими
вещами и ждал, что она что-нибудь скажет. Но она ничего не говорила. Наконец я
полностью оделся, а она все еще стояла голая, и когда я обнял ее, прощаясь, она
никак на это не отреагировала.
