Глава 9
Почему я испытываю такую грусть, когда думаю о том времени?
Что это, тоска по былому счастью? А я был действительно счастлив в те недели,
когда работал «как последний дурак» и закончил-таки класс и мы любили друг
друга так, как будто все остальное в мире перестало для нас существовать. Или
это знание того, что произошло после и что после обнаружилось только то, что
уже было раньше?
Почему? Почему, когда мы оглядываемся назад, то вдруг то,
что некогда было прекрасным, утрачивает свою силу из-за того, что скрывало
тогда ужасную правду? Почему воспоминания о счастливо проведенных супружеских
годах омрачаются, когда вдруг выясняется, что один из супругов все эти годы
изменял другому? Потому, что в таком положении нельзя быть счастливым? Но ведь
счастье-то было! Порой воспоминание уже тогда искажает впечатление о счастье,
если конец был горьким. Потому, что счастье только тогда бывает полным, когда
оно длится вечно? Потому, что горько может закончиться только то, что было
горьким, неосознанным и неопознанным нами? Но что такое неосознанная и
неопознанная горечь?
Я вспоминаю ту пору и вижу самого себя перед собой. Я
донашивал элегантные костюмы, которые достались мне от богатого дяди вместе с
несколькими парами двухцветных туфель, черно-коричневых, черно-белых, из замши
и гладкой кожи. У меня были слишком длинные руки и слишком длинные ноги, что
отражалось не на костюмах, которые моя мать откладывала для меня по длине, а на
координации моих движений. Я носил дешевые очки ходовой модели и мои волосы
метлой торчали в разные стороны, что бы я против этого не делал. В школе я был
не в числе первых и не в числе последних; мне кажется, многие учителя меня не
очень-то замечали, равно как и мои соученики, задававшие в классе тон. Мне не
нравилось то, как я выгляжу, как одеваюсь и двигаюсь, что выделываю и что из
себя представляю. Но сколько во мне было энергии, сколько веры в то, что
когда-нибудь я буду красивым и умным, стоящим выше других и почитаемым, сколько
ожидания, с которым я устремлялся на встречи с новыми людьми и с новыми
ситуациями!
Может, это и есть то, что наводит на меня печаль? Этот пыл и
эта вера, наполнявшие меня тогда и взявшие с жизни обещание, которое та так и
не смогла сдержать? Иногда я вижу в лицах детей и подростков тот же самый пыл и
ту же самую веру, и смотрю на них с той же печалью, с которой вспоминаю себя.
Не является ли эта печаль абсолютной? Не она ли одолевает нас тогда, когда
приятные воспоминания блекнут, потому что счастье, о котором мы вспоминаем,
жило не только ситуацией, но и обещанием, которое никогда потом не было
сдержано?
Она — мне уже следует начать называть ее Ханной, как я начал
делать это тогда — она, однако, жила не обещанием, а ситуацией и только ей
одной.
Я расспрашивал ее о ее прошлом и у меня складывалось
впечатление, что то, что она мне отвечает, она вытаскивает из старого, пыльного
сундука. Она выросла в Трансильвании, в семнадцать лет приехала в Берлин,
устроилась рабочей на фабрику «Сименс» и в двадцать один год попала в армию.
После войны она перепробовала много разных работ. В профессии кондуктора,
которую она имела вот уже несколько лет, ей нравились форменная одежда и
движение, смена картин и стук колес под ногами. В остальном же профессия ей не
нравилась. У нее не было семьи. Ей было тридцать шесть лет. Все это она
рассказывала мне так, как будто это была не ее жизнь, а жизнь другого человека,
которого она не очень хорошо знает и который ей безразличен. То, что я хотел
знать подробнее, она зачастую не помнила, и не понимала к тому же, почему меня
интересуют такие вещи, как то, что стало с ее родителями, есть ли у нее братья
и сестры, как ей жилось в Берлине и что она делала в армии. «Ну и любопытный же
ты, парнишка!».
То же самое было и с будущим. Конечно, я не строил планов
насчет женитьбы и создания семьи. Но, скажем, связь Жюльена Сореля с мадам де
Реналь трогала меня больше, чем его связь с Матильдой де ля Моль. Феликса Круля
мне хотелось видеть под конец в объятиях его матери, а не дочери. Моя сестра,
изучавшая германистику, поведала как-то за едой о литературном споре на тот
счет, имел ли господин фон Гете любовную связь с госпожой фон Штейн, и я к
полному изумлению всей семьи стал энергично отстаивать данное предположение.
Я представлял себе, как могли бы выглядеть наши отношения
через пять или десять лет. Я спрашивал Ханну, как она себе это представляет. Но
ей не хотелось думать наперед даже до пасхи, когда я на каникулах планировал
совершить с ней велосипедную прогулку за город. Выдавая себя за мать и сына, мы
могли бы взять где-нибудь на двоих комнату и провести вместе целую ночь.
Странно, что я не испытывал неловкости, представляя себе
такую возможность и предлагая ее Ханне. Находись я в дороге со своей матерью, я
бы до последнего настаивал на отдельной комнате. Я считал, что уже вышел из
того возраста, когда мать должна сопровождать тебя к врачу, в магазин за
покупкой нового пальто или встречать тебя на вокзале. Когда моя мать шла со
мной куда-нибудь и по дороге нам встречались мои школьные товарищи, я боялся,
что меня примут за маменькиного сыночка. Однако выйти на улицу с Ханной,
которая хоть и была на десять лет моложе моей матери, но сама вполне подходила
для этой роли, отнюдь не представлялось мне зазорным. Наоборот, это наполняло
меня гордостью.
Когда я вижу сегодня тридцатишестилетнюю женщину, я считаю
ее молодой. Но когда я вижу сегодня пятнадцатилетнего подростка, то я вижу
перед собой ребенка. Я удивляюсь, сколько уверенности придала мне Ханна. Мой
успех в школе заставил учителей приглядеться ко мне повнимательнее и заручил
меня гарантией их уважительного отношения ко мне. Девочки, с которыми я
сталкивался, заметили, что я не сторонюсь их, и это им импонировало. Я хорошо
чувствовал себя в своем теле.
В моей памяти, четко запечатлевшей и ярко освещающей наши
первые встречи с Ханной, последущие недели, прошедшие между тем нашим
разговором и концом учебного года, следуют расплывчатой, неразделимой чередой.
Одна причина тут заключается в частоте наших встреч и интенсивности их
протекания, другая — в том, что до этого у меня никогда еще не было таких
наполненных дней и моя жизнь никогда еще не шла в таком быстром и плотном
ритме. Когда я вспоминаю свою учебу в те недели, то не могу отделаться от
впечатления, что я просто сел тогда за письменный стол и так и остался сидеть
за ним до тех пор, пока не наверстал все то, что было пропущено мною за время
желтухи, пока я не выучил все слова, не прочел все тексты, не осуществил все
математические доказательства и не соединил друг с другом все химические
формулы. О Веймарской республике и Третьем рейхе я успел прочитать, еще лежа
больным в постели. Точно так же и сами наши встречи вспоминаются мне как одна
единственная долгая встреча. После того разговора они всегда проходили во
второй половине дня: когда Ханна работала в вечернюю смену — с трех до половины
пятого, в других случаях — в пол-шестого. В семь в нашей семье садились ужинать
и Ханна поначалу подгоняла меня, чтобы я ненароком не опоздал домой. Но через
некоторое время рамки полуторачасового лимита были раздвинуты и я начал
придумывать всякие отговорки и пропускать ужин.
