Виной тому было чтение вслух. На следующий день после нашего
памятного разговора Ханна спросила меня, что мы проходим в школе. Я рассказал
ей об эпосах Гомера, речах Цицерона и истории о старике и его схватке с рыбой и
морем, написанной Хемингуэем. Ей захотелось послушать, как звучат греческий и
латинский языки, и я прочитал ей несколько мест из Одиссеи и из речей Цицерона
против Катилины.
— А немецкий ты тоже учишь?
— То есть как — немецкий?
— Я имею в виду, учишь ли ты только иностранные языки или в
своем собственном языке тоже есть еще что поучить?
— Мы читаем разные произведения.
Когда я болел, наш класс читал «Эмилию Галотти» и «Коварство
и любовь».
[1] Скоро нам предстояло писать сочинение по этим пьесам и,
следовательно, я должен был прочесть оба произведения, что я и делал после
того, как заканчивал все остальные задания. Но было это уже, как правило, в
позднем часу, я плохо соображал от усталости и на следующий день уже не помнил
того, что прочитал, и мне приходилось браться за чтение заново.
— Почитай-ка мне!
— Читай сама, я принесу тебе эти книги.
— У тебя такой приятный голос, парнишка, мне больше нравится
слушать тебя, чем читать самой.
— Ну, не знаю…
Но когда я пришел на следующий день и хотел поцеловать ее,
она отстранилась.
— Нет, почитай мне сначала.
Она не шутила. Мне пришлось полчаса читать ей вслух «Эмилию
Галотти», прежде чем она пустила меня в ванну и потом к себе в постель. Теперь
я был рад мытью в ванне. Желание, с которым я пришел к ней, за время чтения
как-то само собой улетучилось. Прочитать пьесу так, чтобы суметь мало-мальски
выделить разные действующие лица и вдохнуть в них жизнь, требует от тебя
определенной концентрации. В ванне желание снова возвращалось. Читать вслух,
мыться в ванне, заниматься любовью и потом еще лежать немного рядом — это стало
ритуалом наших встреч.
Она была внимательным слушателем. Ее смех, ее
пренебрежительное фырканье и ее возмущенные или одобрительные возгласы
свидетельствовали о том, что она увлеченно следила за сюжетом пьесы и считала
как Эмилию, так и Луизу глупыми девицами. Нетерпение, с которым она иногда
просила меня читать дальше, исходило из ее надежды, что глупости в конце концов
должен быть какой-то предел: «Нет, ты посмотри только, этого не может быть!»
Иногда мне и самому хотелось читать, не останавливаясь. Когда дни стали
длиннее, я читал дольше, чтобы оставаться с нею в постели до наступления
сумерек. Когда она засыпала на мне, во дворе замолкала пила, начинал петь дрозд
и предметы в кухне приобретали одну только полуяркую-полутемную серую окраску,
тогда я был вне себя от счастья.
Глава 10
В первый день пасхальных каникул я встал в четыре часа утра.
Ханна работала в первую смену. В четверть пятого она выезжала на велосипеде в
трамвайный парк и в пол-пятого ехала в трамвае на Шветцинген. По дороге туда,
сказала она мне, трамвай часто бывает пустым, только на обратном пути он
заполняется пассажирами.
Я сел в трамвай на второй остановке. Второй вагон пустовал,
в первом рядом с вагоновожатым стояла Ханна. Я не решался, в какой вагон мне
войти, в первый или второй, и выбрал второй. Он обещал некоторую интимность,
объятие, поцелуй. Но Ханна не подошла ко мне. Она не могла не видеть, что я
ждал на остановке и сел в трамвай. Поэтому он ведь и остановился. Но она не
отходила от вагоновожатого, болтала и шутила с ним. Я видел это.
Трамвай проезжал одну остановку за другой. Никто не стоял на
них и не ждал. Улицы были пустыми. Солнце еще не взошло и под белым небом все
лежало в бледном свете: дома, припаркованные машины, покрывающиеся зеленью
деревья и цветущие кусты, шар газового котла и горы вдали. Трамвай ехал
медленно; по всей вероятности, расписание его движения было составлено с учетом
времени нахождения в пути и задержки у каждой остановки и теперь езду надо было
растягивать, потому что остановки выпадали из графика. Я был заперт в медленно
едущем трамвае. Сначала я сидел, потом перешел на переднюю платформу и
попытался зафиксировать Ханну взглядом; она должна была почувствовать мой
взгляд на своей спине. Через какое-то время она повернулась и пристально
посмотрела на меня, после чего снова принялась разговаривать с вагоновожатым.
Поездка продолжалась. За Эппельгеймом трамвайные пути были проложены не на
проезжей части дороги, а рядом с ней на насыпи из щебня. Трамвай ехал теперь
быстрее, равномерно постукивая колесами, точно поезд. Я знал, что эта линия
ведет через несколько пригородных местечек и заканчивается в Шветцингене. Но я
чувствовал себя исключенным, изогнанным из нормального мира, в котором люди
живут, работают и любят. Я был словно обречен на бесцельную и бесконечную езду
в пустом вагоне.
Вскоре я увидел остановку — маленькое строение-навес в
открытом поле. Я дернул за лямку, с помощью которой кондукторы подают
вагоновожатому сигнал остановки или дальнейшего движения. Трамвай остановился.
Ни Ханна, ни ее собеседник не обернулись на мой звонок. Когда я выходил, у меня
было такое впечатление, что они провожают меня глазами и смеются. Но с
точностью я этого утверждать не мог. Потом трамвай тронулся и я смотрел ему
вслед, пока он не скрылся сначала в ложбине и потом за холмом. Я стоял между
насыпью и дорогой, кругом были поля, фруктовые деревья и дальше впереди
огородное хозяйство с теплицами. Воздух был наполнен свежестью и щебетом птиц.
Белое небо окрашивалось над горами в розовый цвет.
Поездка в трамвае была для меня чем-то вроде кошмарного сна.
Если бы ее последствия не сохранились в моей памяти с такой отчетливостью, то я
бы до сих пор был склонен считать ее кошмаром. Когда я стоял на остановке,
слышал, как поют птицы и видел, как восходит солнце, это было для меня похоже
на пробуждение. Но пробуждение от кошмара не обязательно приносит облегчение.
Как раз-таки оно может по-настоящему заставить тебя осознать, какая жуть тебе
приснилась, быть может, даже то, с какой ужасной правдой ты столкнулся во сне.
Я отправился домой, из моих глаз текли слезы и только когда я дошел до
Эппельгейма, я перестал плакать.
Всю дорогу домой я шел пешком. Пару раз я безуспешно пытался
остановить какую-нибудь машину. Когда я проделал примерно половину пути,
трамвай обогнал меня. В нем было много людей. Ханны я не видел.
Я ждал ее в двенадцать на лестничной площадке перед ее
квартирой, опечаленный, напуганный и злой.
— Что, опять прогуливаешь?
— У меня каникулы. Что с тобой сегодня утром было?
Она отперла дверь и я последовал за ней в квартиру и в
кухню.
