Никто не выходит из окружения без потерь. Нас дважды обстреляли. Один раз издалека, только пугнув, а второй раз — на линии фронта из 37-миллиметровых зениток и минометов. Досталось обоим танкам. В экипаже Таранца убили заряжающего. Снаряд пробил боковую броню башни. Но больше всего боялись своих. И не зря. По нам открыли сумасшедший огонь, мы получили еще по паре вмятин, Таранец, махая над люком красной тряпкой, остановил стрельбу, мы ввалились через траншею в пустой орудийный окоп. Ура, свои! Я этого не кричал, потому что знал — мурыжить будут от души. Неделю по немецким тылам болтались. Надо оправдываться и доказывать, что ты не верблюд. Впрочем, мне было все равно. Единственное, что я жалел, — надо было съесть трофейные консервы. Кормить окруженцев никогда не торопились.
Глава 5
Неправда, мне не двадцать лет, а, наверное, сорок. И двадцать шестого апреля стукнет не двадцать один, а все пятьдесят. За спиной полтора года войны. Конечно, не совсем полтора. Училище, госпитали, переформировка. Но три ранения и бесконечная игра со смертью сделали из меня совсем другого человека. Когда конвоир, открыв дверь подвала, толкнул в спину прикладом автомата, я мгновенно обернулся и пошел на него:
— Ты, тыловое дерьмо! Дотронься еще раз, и я тебя задушу на месте. Я это умею, не веришь?
Не знаю, что было бы дальше. Крепкий молодой сержант с автоматом соображал, что делать. Врезать задержанному прикладом в лоб или молча уйти. Меня согнул пополам приступ кашля. Выкрик сорвал что-то в гортани и легких. Изо рта текла слюна, кровь, а кашель не давал дышать. Я лег на кучу соломы и приходил в себя целый час. Заглянул фельдшер, я оттолкнул его. Голосовые связки не работали, я мог только хрипеть.
— У вас контузия? — спросил фельдшер.
— Пошел на х…!
Потом я почувствовал холод. Подвал был, конечно, нетопленый. Сидели, вернее, лежали в нем человек пять. Я зарылся в солому и затих. Нервное напряжение нашло выход. Я ненавидел весь мир, конвоира, свое начальство и даже товарищей по несчастью, которые накрыли меня старой шинелью и напоили водой. С расспросами никто не лез.
В подвале я провел трое суток. Особисты по очереди, допрашивая каждого человека из двух уцелевших экипажей, проверяли по дням, где мы находились и что делали последние полторы недели. Лейтенант-особист дал мне бумагу, карандаш и посоветовал писать только правду. Если события я изложил более-менее связно, то в их последовательности и в днях запутался окончательно. Полученная контузия, простуда и нервы мешали вспомнить все по порядку. Свое объяснение я переписывал трижды. Лейтенант сравнивал его с другими показаниями, качал головой, а однажды спросил:
— Ну, чего вы виляете?
— А что вы хотите от меня?
— Более четкого изложения событий. Вас никто не подозревает в предательстве, но то, что три танка неделю находились в немецком тылу, наводит на разные вопросы.
— Например? — сипел я простуженным голосом.
— Как вы отсиживались, не торопились прорываться. Фактически уклонялись от выполнения своего воинского долга.
Нас всех выручило то, что, имея опыт выхода из окружения, я приказывал экипажу собирать документы убитых немцев. Таранец на это обращал меньше внимания, он не попадал раньше в такие ситуации. Я же хорошо знал, что документы будут хорошим доказательством, что мы не отсиживались, а воевали. Может, поэтому лейтенант вел себя довольно вежливо и даже приказал принести мне кружку горячего сладкого чая. Потом приехал командир батальона Колобов и прямо в кабинете особиста обнял меня:
— Жив, Волчок?
— Живой, товарищ майор!
— Тухлятиной от тебя сильно воняет.
Я рассказал про танк с мертвым разложившимся экипажем, под которым мы прятались. Потом как смяли две пушки, два грузовика, а на кирпичном заводе проутюжили еще два самосвала и экскаватор. Все стало на свои места. Экипажи освободили и отвезли в бригаду, которая размещалась на переформировании километрах в семидесяти восточнее Белгорода. Перегнали два наших танка, которые добрались до места на последнем издыхании. Остаток пути их тащили на буксире, а затем сразу отправили в капитальный ремонт.
Три дня пролежал в санбате, но там было холодно, неуютно. Я сбежал в батальон. Бригада размещалась в лесу, в землянках и палатках. Мой экипаж уже вырыл и оборудовал землянку. Смастерили из бочки самодельную печку. Нары, пол, застеленный сосновыми ветками, дощатый стол на двух столбах. Чего еще надо? Я сразу написал письма матери, сестре и однокурснице Лене Батуриной, которая считалась как бы моей девушкой. Хотя за это время я ее основательно подзабыл, но что-то заставило написать. У других есть девушки, а я чем хуже?
Кормежка из-за весенней распутицы, а может, из-за каких-то других причин была скудной. Фронтовые сто граммов на переформировке не полагались. Душили ячневой кашей («ячкой») и квашеной капустой с запахом тушенки или рыбных консервов. До меня снизошел помощник командира бригады по разведке капитан Бутов. Предложил возглавить танковый разведвзвод в составе бригадной разведроты.
— Ты, парень грамотный, бои прошел. В разведке такие нужны.
Обращение «парень» мне не очень понравилось. Главному разведчику бригады было года двадцать четыре, он носил блестящие, ручной работы звездочки на погонах, имел два ордена Красной Звезды и две медали. Насколько я знал, он околачивался в штабе, и его награды меня трогали мало. В штабах их раздавали более щедро, чем в ротах и взводах. Скажу откровенно, командовать разведывательным взводом я не хотел. Парадная сторона разведки выглядела красиво: отважные ребята с орденами, добывающие в тылу врага ценных «языков», секретные документы… Но два выхода из окружения, рейд прошлой осенью в немецкий тыл, три сгоревших танка, которые я чудом пережил, заставляли более трезво смотреть на вещи. Достаточно с меня обычного танкового взвода. Да и личность Бутова не внушала доверия.
— Рискованное, конечно, дело, — с ехидцей поддел меня капитан. — Не каждый решится. Берем добровольцев. Кстати, долго ты «младшим» ходишь, да и орден не помешает.
— Не помешает, — согласился я. — Значит, не заслужил. Всего три танка подбил и три своих потерял. Давать вроде не за что. Правда, еще пушек штук шесть раздавил и взвод фрицев на тот свет отправил.
Я хвалился с ноткой ответной насмешки. Хвастун или придурок! Пусть лучше так про меня думает. Я для него пустое место.
— Все бы столько фашистов наколотили, — продолжал тот же тон капитан, — к Берлину бы подходили. Ну, что, идешь? Вторую звездочку через неделю получишь.
— Какой из меня разведчик? Правая рука до сих пор не отошла, легкие больные. Поищите среди других. В штабе столько боевых ребят ходит. Чем не разведка!
Со штабом я перехватил. Капитан покраснел и очень серьезно проговорил:
— Вас, младший лейтенант Волков, храбрым танкистом считали. Выходит, слухи преувеличены. Не уверен, потянете ли обычный взвод. Вы свободны.
