Старлей что-то еще доказывать пытался, но немцы зашевелились. Новая атака. Капитан автомат в руки взял и говорит:
— Себе тоже найди автомат. С пистолетом не навоюешь. Все, беги к своим, а то я сам твою роту под команду возьму.
И столько спокойствия и уверенности было в комбате, что я понял, повезло нам с командиром. Отбили атаку. Старлей и его взводные заставили всех стрелять. Много у них народу погибло. Очень сильный огонь немцы вели. Но отогнали фрицев. Кто посмелее из наших, смотались за трофеями. Обшарили немцев, которые ближе лежали. Принесли несколько автоматов, ранцы, фляжки со шнапсом.
Макарчук глянул на солдатские книжки, выдранные из петлиц эсэсовские знаки, кинжалы. Только головой покачал:
— Эти в покое не оставят. Скоро наша очередь.
И действительно, через полчаса выползли три танка Т-4 и с ходу открыли огонь по траншеям пехоты. Пушки они пока не видели. Прав был Макарчук, не открывая позиции. Все три «сорокапятки» ударили одновременно. Потом успели выпустить еще снаряда по четыре и поджечь один танк.
Два оставшихся, обвешанных звеньями гусениц для дополнительной защиты, перенесли огонь на батарею. Расстояние — чуть больше двухсот. Вот и вспомнишь слова: «Прощай, Родина!» Я снова ловил в прицел основание башни танка, гусеницы. После нескольких снарядов танк замер, пошел дым, а рядом с соседним орудием раздался взрыв. «Сорокапятку» перевернуло, разбросало расчет.
Две оставшиеся пушки продолжали вести огонь. Танк, в который я попал, загорелся, а последний, третий уполз в лес.
— Коля! — окликнул я земляка. — Живой?
— Живой, — отозвался Коля Бажанов.
А через десяток минут близким взрывом накрыло вторую «сорокапятку». Пригибаясь, подбежал Бажанов и двое оставшихся бойцов из его расчета. Оглушенный взрывом, кричал мне:
— Принимай в свою команду — мы теперь безлошадные.
А вскоре оторвало колесо и сплющило осколком ствол моей родной «сорокапятки». Тяжело ранило двоих из расчета. Бойцов перевязали, отнесли вниз, к воде, где под обрывом был устроен временный лазарет. Сели покурить. У Николая Бажанова рука пробита, правда, кость не задело. Хлопали в разных местах противотанковые ружья, а из-за реки редко и равномерно били наши гаубицы. Лес невозможно было узнать. Некоторые деревья вырвало с корнем, от других остались одни голые стволы. Обгоревшие дубы растопырили во все стороны обрубленные черные ветки.
Где-то правее, километрах в десяти, раздавались глухие взрывы. Возможно, главное направление удара развивалось там. Убитых было много. Убирать не оставалось сил. Внизу, под обрывом лежали человек сорок тяжело раненных. Из моего расчета в строю остались трое: я, Никита и подносчик снарядов.
— Добьют нас, если вечером подмоги не будет, — как-то равнодушно проговорил комбат. — А ты, Георгий, везучий. Вокруг воронка на воронке, пушку разбило, а у тебя ни одной царапины.
— Сплюньте, товарищ капитан, — отозвался Николай Бажанов, — а то сглазите. У Георгия сыну четыре года.
И, правда, сглазил капитан. Только ранят меня много позже, и надолго растянется мой обратный путь домой.
Под прикрытием артиллерии и уцелевших бойцов, вечером начал переправу батальон за батальоном, весь остальной полк. За взятие плацдарма, уничтожение двух танков противника и проявленное мужество я был награжден орденом «Отечественной войны» 2-й степени.
Война продолжалась. Снова наступления, бои. Гибли и получали ранения люди. На их место приходили новые. Неожиданно и нелепо погиб повозочный Никита. Смелый сообразительный солдат, но порой бесшабашный. Пошел в брошенный хуторок разжиться харчами и нарвался на выходящих из окружения немцев.
Тело нашли только к вечеру. Присыпанное падающим снегом, замерзшая лужа крови и вырванные клочья шинели на груди. Погиб от автоматной очереди навылет, пущенной в спину. Выдолбили в мерзлой земле неглубокую могилу, наскоро сколотили памятник-пирамидку, дали залп. Прощай, Никита!
Мне и Николаю Бажанову пока везло. Воевали вместе. Позже я был награжден вторым орденом «Отечественной войны» и получил три благодарности от Верховного Главнокомандующего Сталина И. В. Те потертые половинки плотной бумаги с портретом Сталина, ценились солдатами не меньше, чем медали, и хранятся у меня до сих пор. Вот короткий текст благодарностей от Верховного:
«…Сержанту Романову Г. П. - за отличные действия в боях за освобождение города Волковыска».
«…Сержанту Романову Г. П. - за отличные действия при прорыве обороны противника на южной границе Восточной Пруссии и взятие городов Найденбург, Едвабно, Алендорф».
«…Сержанту Романову Г. П. - за отличные боевые действия по окружению и ликвидации окруженной группировки немецких войск юго-восточнее Берлина».
Не подумай, что хвалюсь. Просто ценю я эти благодарности. А 28 апреля 1945 года меня тяжело ранило.
Только что вышли из боя. Орудия еще не остыли. Наступила тишина. Весна, первые листья, скоро войне конец… Я услышал характерный вой падающей мины. Взрыв за спиной, удар по ноге, по всему телу, и вот уже небо где-то вверху перед глазами. Не шевельнуться, не вздохнуть. Наверное, конец, — тоскливо пронеслось в голове. Не дождались меня Шура с Валеркой… И потерял сознание. Урывками вспоминал, как бегали, суетись друзья, перевязывали ногу. Николай Бажанов, земляк, друг боевой, как-то сумел убедить танкистов и подогнал танк.
— Надо быстрее в госпиталь. Кровью истечет.
И пошли госпиталя. Диагноз: «Множественные, слепые осколочные ранения нижней трети левой голени». А если проще: размолотило пучком осколков мышцы и кости. Операция одна за другой. Дадут передохнуть и снова режут, что-то вычищают хирурги, снова накладывают гипс. Ампутировать предлагали, чтобы не рисковать жизнью, но я отказался.
Сначала лежал в Германии. Как сквозь туман мелькало в памяти, как осторожно меня голого обмывала молодая медсестра. Стеснялся… А чего стесняться? Плыло все перед глазам, и тело чужое.
— Ты держись, солдат, — раздавался женский голос. Держался. Перевели в другой, третий госпиталь, и лишь 10 января 1946 года был выписан по инвалидности из эвакогоспиталя в городе Сызрань, Куйбышевской области. Восемь месяцев в госпиталях пролежал. Через сколько-то дней я шел по улице небольшого донского городка Иловля.
— Валерка, отец твой вернулся. Беги, встречай, — кричал кто-то.
Подбежала Шура, держа сына за руку.
— Валера, это же папа твой!
Помню, в доме Валера сидел у меня на коленях. Я гладил его по белобрысым волосам, раздавал нехитрые подарки: губную гармошку, конфеты в ярких обертках. Шуре — какой-то платок, что-то еще по мелочи. Я говорил и никак не мог наговориться с Шурой. А потом как-то неожиданно прилег и задремал. Сильно уставший был.
Чем закончить воспоминания о своей военной судьбе? Неделю-другую я передохнул, помог свату немного подремонтировать дом и отправился в Сталинград на свой завод «Баррикады». Приняли меня сразу, в тот же самый цех. Работал, приезжал к семье в Иловлю, а в конце сорок шестого перевез Шуру и сына в город, где снял маленький домишко в поселке «Красный Октябрь». С год там пожили, а потом мне дали маленькую комнату в тесной трехкомнатной квартире. Печка, колонка с водой на улице. Чего еще надо в разрушенном войной городе! Живи и радуйся!
