Мне рассказали, что рота создана в 1943 году и вот существует до нынешнего февраля, вопреки всяким сказкам о смертниках, атаках через минные поля с одними винтовками и штыками.
— Пока вот отдыхаем, пополняем личный состав, а дадут команду, пойдем, куда прикажут. Легких атак на войне не бывает, сам знаешь. У тебя во взводе сколько людей поначалу было?
— Без малого сорок.
— А через месяц сколько осталось?
— Человек пять, не считая пополнения. А потом и меня ранили.
— Ну, вот, — хлопнул меня по колену Малышкин. — Чего тогда бояться! Снайперский счет какой?
— Тоже без малого сорок.
Мне показалось, что замполит Самро при этих словах слегка усмехнулся.
— Что без орденов ходишь, это нормальное явление, — засмеялся майор. — Их для штабников даже не хватает.
— Представляли раза три.
— У нас получишь, если воевать нормально будешь.
Малышкин коротко и деловито изложил мне основные правила поведения, сложившиеся в штрафной роте.
— Как командовал в своем взводе, так и здесь командуй. По уставу. В бою без необходимости вперед не лезь. Обращение: «товарищ сержант или рядовой». Ну, с кем поближе сойдешься, можно и по имени. Но это сержантов больше касается. Они твои первые помощники.
Оказывается, что, кроме командиров отделений, мне полагается заместитель, чему я удивился.
— Если найдем. У меня самого заместителя по строевой уже месяц как нет. Когда формировка заканчивается, в роте по триста и больше бойцов. Значит, во взводе — сто, а может, и больше. Должность у тебя капитанская.
День был какой-то сумасшедший. После чая командир первого взвода, он же временный заместитель ротного, старший лейтенант Злотников Михаил, два часа знакомил меня с выписками из приказов.
— Все это хурда! — перелистывал страницы старлей. — Но у людей вопросов много возникает. Так что тебе надо быть готовым на них четко ответить. И еще. Попадаются сволочи, чудом от расстрела ускользнувшие. Не давай волю эмоциям. Разговаривай ровно, спокойно. Твое право интересоваться, кто за что к нам попал, но отношения с бойцами на этом не строй.
— То есть не лезть в лишние расспросы, — уточнил я.
— Точно. Разговоришь человека, он тебе сам все расскажет.
Для меня стало открытием, что максимальный срок пребывания штрафников в роте — три месяца. Я считал, что они воюют, пока не ранят или не убьют. Смертники ведь! Впрочем, какой пехотинец три месяца на передовой протянет? Это только в книжках храбрецы немцев годами колотят и медали одна за другой на грудь вешают.
Михаил Злотников был среднего роста, как и я, только узкий в плечах, но весь бугристый и жилистый. В перерыве затеял борьбу, кто кого на руках положит. У нас в селе редко кто меня осиливал. Михаила я с трудом, но прижал пятерней к столу. Крепкий парень, хоть и невидный из себя. Родом из-под Астрахани, на два года меня постарше.
— Слабаков в штрафные роты не берут, — делился со мной Михаил. — Дураков не слушай, воюем, как и все. На рожон не лезь. Твое дело взвод поднять, а дальше командиры отделений пусть действуют. Им до победы свои грехи смыть надо, а не тебе.
— Михаил, ты же знаешь, если огонь сильный, никакой сержант от земли не оторвет. Какое уж там — «вперед не лезь»! Пока сам не поднимешь, так и будут носом землю рыть.
— Приходится, — согласился Злотников.
— Не надо меня утешать. Такая же война, как и везде. Лучше скажи, в спину шмаляют? — задал я давно мучивший меня вопрос.
По логике, если я крепко нажимать буду, влепят мне очередь сзади, и лежи, отдыхай. Но действительность оказалась сложней. Михаил объяснил, что в офицеров стрелять штрафникам никакого смысла нет. Ну, убьют лейтенанта, а дальше что? В атаку их все равно погонят, отлежаться не дадут. Кроме того, они отлично знают, что мы все равно вычислим, кто стрелял. «Стрелку» и тем, кто видел да промолчал — амбец.
— Мы друг друга в обиду не даем, — рубил сухой ладонью астраханец Михаил. — Штрафники не глупее нас, соображают. Но попадаются психи. Тут не монастырь. Иногда друг с другом счеты сводят. Упаси тебя бог в морду кого со злости или спьяну уделать. Люди всякие. В карты, был случай, одного хрена проиграли. В пехоте тоже иной раз в спину стреляют. Сволочей нигде не жалуют.
— Я вроде не сволочь.
— Ладно, все нормально будет.
Я снова принимал взвод. Как и в Карпатах. Только не тридцать шесть человек, а около сотни. Представил меня Малышкин, коротко рассказал мою военную биографию и ушел.
После войны мне пришлось работать в школе, потом снова служить около двадцати лет в армии. Я принимал классы, взводы, роты, и всегда в этой процедуре было что-то общее. Настороженное любопытство, каверзные вопросы, проверки на «вшивость». Но штрафной взвод, да еще численностью с целую роту принимал я с тщательно скрываемым напряжением. И Малышкин не просто так ушел, и мой новый товарищ Миша Злотников не появлялся. Их помощь в данный момент ничего бы не значила.
Заместитель командира взвода, старший сержант, лет тридцати, в яловых сапогах, подогнанной шинели и с автоматом за спиной, отрапортовал количество присутствующих, сколько находится в наряде. Я козырнул в ответ.
— Вольно!
Шеренга в четыре человека расслабилась. Что это за люди? На вид мало чем отличаются от обычных бойцов. Побритые, в начищенных сапогах или ботинках с обмотками. Вооружены большей частью винтовками, но немало и автоматов. Штук пять ручных пулеметов Дегтярева.
— А станковых пулеметов нет? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Оставался один. Приказали передать сменившей нас части.
Моим временным заместителем являлся бывший капитан Чеховских, разжалованный трибуналом в рядовые и приговоренный к восьми годам, с заменой приговора на три месяца штрафной роты.
Трудно сохранить последовательность рассказа, когда на тебя сваливается столько событий и становишься командиром сразу ста человек. Поэтому, отвлекаясь от тех первых минут знакомства со взводом, скажу несколько слов о разжалованном капитане, Иване Семеновиче Чеховских. Работал техником в мастерской, в городе Борисоглебске. Жена, двое детей. Ускоренный курс военного училища и передовая с лета сорок второго года. Раза четыре был ранен и контужен, имел ордена, медали, командовал ротой.
Завел роман с красивой санинструкторшей. Готов был бросить семью, детей, которым писал письма едва не каждую неделю. На подругу положил глаз кто-то из тылового начальства полка. Попытались перевести санинструкторшу в штаб, но разъяренный Иван Чеховских, который до войны матом не умел ругаться, хватнул кружку водки и высадил всю обойму своего ТТ в майора-обидчика, уложив того на месте.
Когда трибунал рассматривал дело, командир дивизии якобы сказал: «Сукины дети! Мало, что от немецких пуль гибнут, так еще друг друга из-за блядей мочат. Если бы фронтовика убил, расстрелял бы. Разжаловать, и в штрафники!»
