Итак, именно народ не позволял становиться на
колени… В том, что народные массы в Корби отказывались становиться на колени,
когда их призывали молиться за евреев, нет ничего удивительного, таким образом,
установился новый обычай. Духовенство только позаботилось о том, чтобы самая
молитва сохранилась и чтобы этот обычай был оправдан.
Из этого случайно выхваченного примера мы
видим, что даже в этом случае, где легче всего было бы свалить всю вину на
пропаганду духовенства и объяснить все религиозными и экономическими причинами
(церковь, мол, была крупным ростовщиком, и антисемитизм вызывался стремлением
церкви устранить конкуренцию ростовщиков-евреев (Зомбарт), в действительности
церковь только послушно плелась в хвосте народного антисемитизма.
Постоянной причиной, вызывавшей антисемитизм,
по нашему мнению, была та особенность еврейского народа, вследствие которой он,
не имея ни своей территории, ни своего языка, и будучи разбросанным по всему
миру, тем не менее (принимая живейшее участие в жизни новой родины и отнюдь ни
от кого не обособляясь) оставался национально-государственным организмом.
Действительно, всякого рода «конституции» и
«законодательства» – только внешнее закрепление ряда явлений чисто
психологических социально-нравственных переживаний. А эти переживания налицо у
евреев не в меньшей, а в большей мере, чем у народов, обладающих своим языком и
своей территорией, эта особенность евреев, как мы увидим, удовлетворительно
объясняется своеобразием древней истории евреев.
Однако эта особенность осталась непонятой не
только «хозяевами» евреев, но и учеными исследователями из среды самого
еврейства, воспитанными на правовых доктринах «хозяев». Если Фрейденталь готов считать
основой национальной самобытности – язык (см. ниже, ч. II, 1), если Р. Г. Леви
(Revue des еtudes juivеs, 62 (1911), 188), категорически заявляет, что нет
еврейского народа, а есть только граждане различных государств, исповедующие
Моисеев закон («pas plus qu'il n'y a de peuple catholique ni de peuple
protestant, il n'y a de peuple juif»), то они уже в древности имеют
предшественников Филона (ниже, 115).
Точно также и для не-евреев этот факт остался
непонятным: любопытно, что, напр., Блудау характеризует чувство, связывающее
евреев разных стран, как «земляческое» (landsmannschaftliche, ниже стр. 56). А
между тем те психологические переживания, которые налицо у каждого нравственно
здорового еврея и в которых часто он сам не отдает себе отчета, могут быть
охарактеризованы только как государственно-национальные.
В этом отношении показательно следующее. Во
время европейской войны, когда, с одной стороны, расцветали махровым цветом
возникшие уже в средние века легенды о еврейском шпионаже, сжигании евреями хлеба
на корню, собирании золота в гробы для отправки неприятелю и т. д., а с
другой стороны, еврейская пресса («Восход») из кожи вон лезла, чтобы доказать
несуществующий патриотизм евреев и печатала портреты евреев – георгиевских
кавалеров – в еврейской массе был особенно популярен трогательный рассказ.
Во время панического бегства австрийцев в
Карпатах какой-то еврей – унтер-офицер, грубый и малограмотный человек, но
неоднократно отличившийся и имевший георгиевские кресты, – бросился в
атаку одним из первых и, настигнув ближайшего австрийского солдата пронзил его
штыком. Несчастный успел только воскликнуть: «Шма, Исроэль!» (еврейская
повседневная молитва) и упал мертвым. С злополучным же героем произошла резкая
перемена. Он забился в угол, целых три дня ничего не ел и на четвертый день
зарезался бритвой.
Если мы вдумаемся в этот рассказ, то увидим,
что психологические переживания унтер-офицера до и после убийства соплеменника
вполне однородны, разница лишь в том, что до убийства объектом его
национально-государственного чувства была Россия, а после убийства
обнаружилось, что это чувство было поверхностным, наносным, и что в душе
унтер-офицера гораздо глубже сидело другое национально-государственное чувство,
объектом которого был еврейский народ.
Естественно, что не-евреи не могли ни понять,
ни признать этого факта. Если язык и территория – conditio sine qua non всякого
национального чувства, то свое еврейское национально-государственное чувство у
живших внутри эллинского общества евреев диаспоры должно было представляться им
как преступность, как нравственное вырождение.
Если эта работа над первоисточниками не столь
тщательна и не имеет столь исчерпывающего характера, как мне бы хотелось, то
причина этого в невыносимой экономической и психологической обстановке
настоящего времени.
Моя научная специальность – история Греции,
поэтому я был в состоянии самостоятельно изучать только историю антисемитизма в
эллинистически-римскую эпоху. Если мой труд озаглавлен «Антисемитизм в древнем
мире», то только потому, что данные об антисемитизме в предыдущие эпохи
настолько малочисленны, что не заслуживают рассмотрения в особой книге, а в
моей книге необходимы, как параллель и введение.
Само собой разумеется, что памятники этой
эпохи (главным образом, документы еврейской колонии на Элефантине) не могли
быть здесь подвергнуты самостоятельному разбору, я должен был удовольствоваться
только использованием разработанного уже в науке материала, и никакой
ответственности за то или иное понимание этих документов я поэтому не несу.
Для истории антисемитизма в древности имеется
материал и литературный, и документальный, как на греческом и латинском, так и
на еврейском и арабском языках.
Литературные памятники на греческом и
латинском языках были мною изучены наиболее внимательно. Это, во-первых,
произведения антисемитской литературы и отдельные антисемитские выпады античных
писателей. Все они собраны в книге Th. Reinach, Textes d'auteurs grecs et
romains relatifs au judaisme, Paris, 1895. (В Berliner Philologische
Wochenschrift: 1895, стр. 985—989, Вилльрих поместил придирчивую рецензию
на эту книгу и дал длинный список пропущенных Рейнаком мест.
Я просмотрел эти места, но ничего интересного
для моей темы не нашел). Во-вторых, это остатки еврейской светской литературы,
исторических работ и произведений изящной словесности. Это, в первую голову,
Филон и Иосиф Флавий, далее отрывки из утраченных трудов
еврейско-эллинистических историков, собранные в уже цитированной книге
Freudenthal'я; отрывки из трагедии Езекиеля лучше всего изданы L. M. Phillippson,
Ezechiel und Philo, Berlin, 1830. В-третьих, это греческая Библия, апокрифы и
псевдоэпиграфы.
Сличение канонической части Септуагинты с
еврейским подлинником и изучение умышленных отступлений в переводе даст немало
материала для нашей темы. К сожалению, такое сличение сделано мною только для
отдельных мест, я не располагал временем, чтобы провести его в полном объеме.
Септуагинту (каноническая часть и апокрифы) я использовал в издании С. de
Tischendorf, Vetus testamentum graece iuxta LXX interpretes, T. I et II Lipsiae
1880.
