И тряска каталки, болезненно отдававшаяся в груди, вовсе не способствовала ясности мыслей и остановке вихря. Наоборот, с каждым новым толчком боль из груди перемещалась к голове, пока не разорвала ее в клочья.
И последнее, что он успел почувствовать, прежде чем провалился в небытие, было огромное облегчение.
Наконец-то все кончилось…
Плавать в мягкой бархатной пустоте ему даже понравилось. Тишина и покой. Нет боли, нет страха, нет отчаяния. Нет… Еще чего-то нет, очень важного, самого главного!
Но вот чего…
Вспомнить он не мог.
А потом бархат покоя начал рваться. Сначала дырки были маленькими, быстро затягивающимися. Сквозь них успели просочиться невнятные силуэты и обрывки фраз.
Что-то насчет донорской крови, критического состояния, комы… А порою эти смутные силуэты вообще несли какую-то непонятую тарабарщину с множеством шипящих звуков.
Но эти обрывки не задерживались в сознании, через пару мгновений они растворялись в бархате покоя.
Вскоре прорехи начали расти. И силуэты стали четче. А фразы – целыми.
Но чаще всего это по-прежнему была шипящая тарабарщина. Хотя иногда речь силуэтов становилась понятной.
Он заметил, что подобное случалось, когда среди странных порождений его галлюцинирующего мозга появлялись обычные люди.
Да, он был абсолютно убежден, что находится в плену галлюцинаций. С ним случилось что-то очень плохое, катастрофически плохое. Настолько плохое, что он никак не может всплыть на поверхность этого бреда, глотнуть воздух реальности и хотя бы вспомнить – КТО ОН?!
Потому что сейчас он понятия не имел, кто он, как его зовут, где родился и что вообще произошло. Ощущение было прегадостным.
А еще гадостнее были его галлюцинации. Эти существа походили на каких-то уродливых, пытавшихся замаскироваться под людей рептилий. И у них это почти получилось – имелись у них две ноги, две руки, длинное, несуразно вытянутое, но в целом вполне человеческое тело, приплюснутая сверху голова с узкими губами, глубоко посаженными глазами.
Не красавцы, совсем не красавцы, но, если не присматриваться, люди.
А если присматриваться – нелюди.
С абсолютно лысыми черепами, без бровей и ресниц, ушные раковины тоже отсутствовали. Но не это было самым страшным.
Самым страшным были их глаза. Холодные неподвижные глаза рептилий – с вертикальными полосками зрачков. И в придачу – раздвоенные длинные языки, во время их шипящих бесед периодически выглядывавшие из ртов.
Бред, в общем, самый настоящий бред.
Но очень продуманный, следовало отметить. Когда среди длинных несуразных силуэтов появлялись вполне нормальные, человеческие, куда-то исчезали лысые черепа, у рептилий появлялись прикрывавшие уши волосы, ресницы, брови, зрачки становились обычными, круглыми, и раздвоенных языков видно не было.
И понять их речь становилось совсем не трудно:
– Потрясающе! Этот ваш Павел – что-то невероятное! Подобной способности к регенерации я еще не видел! Когда вы пригласили меня в первый раз… хм… хотя я не назвал бы это приглашением…
– Извините, профессор, но так надо было. Вы же помните, в каком он был состоянии! Счет шел на минуты. Вот и пришлось вас как бы похитить.
– Да-да, помню. Вы привезли меня практически к трупу, Павел был безнадежен.
– На первый взгляд.
– Да и на второй тоже. Ранение – серьезнейшее, плюс фатальная для обычного человека потеря крови, плюс невероятное снижение всех жизненных функций, словно из него выкачали всю энергию…
– И вы даже начинать операцию не хотели.
– Хорошо, что вы меня убедили. Сначала главной мотивацией для меня была предложенная вами сумма, но потом мне стало просто интересно. Жаль, что нельзя использовать результаты лечения Павла в моей новой научной статье. Это была бы сенсация, бомба!
– Нет уж, увольте. Павлу сейчас меньше всего нужны сенсации. Видите, к чему привела первоначальная шумиха вокруг его персоны?
– Да, печально, печально…
Профессором в его галлюцинациях был плотный седой мужчина лет пятидесяти, с круглым мясистым лицом и большим, похожим на картофелину, носом, на котором забавно смотрелись маленькие очочки.
Надо же, какое у него креативное подсознание! Бред выдает последовательный и логичный, не придраться ни к чему.
Кроме главных персонажей, этих шипящих страшилищ.
А интересно, кто такой этот Павел, о котором беседовали персонажи его бреда? Надо будет у подсознания спросить.
Это была последняя мысль перед очередным возвращением в бархат небытия.
А потом таких прорех стало все больше, и они были все более длительными и реалистичными.
Количество звуков увеличилось, фиксация происходящего стала более объемной, насыщенной, но это почему-то совсем его не радовало.
Бред этот надоел! Все эти уроды, запахи больницы, выматывающая слабость во всем теле, но самое плохое – звенящая пустота в голове.
Было только здесь и сейчас. Словно он только что родился. И прошлого у него нет.
Но он абсолютно точно знал, неизвестно откуда, что таких существ, периодически появлявшихся возле него, менявших капельницы, проверявших показания аппаратуры, выполнявших функции санитарок, так вот: их, таких, не бывает!
Люди – другие. Вот как тот седой мордастый профессор. Как…
В памяти все чаще и чаще, сначала размытым пятном, постепенно проявлявшимся более четко, возникало одно и то же лицо. Женское. Вернее, девичье, совсем молодое.
И очень красивое.
И смотревшее на него с такой нежностью, с такой любовью, что сердце его начинало метаться в груди, словно сумасшедшая птица.
Но он понятия не имел, кто это…
А разговаривать со своими галлюцинациями он и вовсе не собирался, делая вид, что не слышит и не понимает ничего. Лежал с открытыми глазами и тупо пялился в потолок, одновременно чутко прислушиваясь к происходящему.
И очень скоро он понял, что может слышать не только ушами. Если настроиться на определенную особь, становилось понятно, о чем эта особь думает.
И это тоже очень даже логично укладывалось в версию непрекращавшейся галлюцинации. Потому что всплывшее, как спасательный круг, слово «телепатия» было из разряда фантастики. Это он точно знал.
Опять же – непонятно откуда. Вот словно родился он не писающимся и орущим младенцем, а сразу таким – взрослым, с определенным багажом знаний.
И с чистым листом личности.
Очень скоро он ощутил, что лежать и ждать возвращения нормальной реальности ему надоело. Голова больше не кружилась от слабости, очаг боли в груди погас, мышцы его требовали движения, разум – общения.
