Оно было ярко освещено множеством свечей в массивных серебряных канделябрах, а также несколькими масляными светильниками. В центре часовни, перед алтарем, находилось переносное возвышение вроде того, на каком при отпевании умершего ставят гроб. И гроб действительно стоял на этом возвышении, но, к моему удивлению, он был пуст. Рядом с этим пустым гробом на том же возвышении стоял еще один предмет – нечто вроде серебряного ларца, своей формой напоминающего готический собор.
– Вот оно как! – проговорил Кукушкин, на мгновение оторвавшись от книги. – Очень интересно!..
…По обе стороны от возвышения с гробом стояли два человека в длинных плащах с капюшонами, целиком скрывающими их лица. Эти-то двое и исполняли то удивительное песнопение, которое я услышал в своей комнате, тот хорал, который привел меня в часовню. Хорал был мне незнаком, но пели его по латыни, а поскольку я хорошо знаю этот язык, я вслушался в слова.
Я часто слушал хоралы, однако прежде мне не приходилось слышать ничего подобного.
Молящиеся обращались к высшей силе с просьбой о вечной жизни, причем не о бессмертии души, как подобает правоверным христианам, а о телесном бессмертии.
В удивлении я следил за происходящим, на всякий случай спрятавшись за ограждением галереи.
Внезапно пение оборвалось, один из участников ночного ритуала отбросил капюшон – и я узнал в нем старого графа. Казалось, с того момента, как мы с ним расстались, граф еще больше постарел. Морщины на его лице сделались глубже, движения стали неуверенными, как будто доживал на этом свете последние дни.
Нетвердой походкой граф подошел к возвышению с гробом и остановился перед ним, как будто чего-то ожидая. Вдруг раздался тяжелый, раскатистый звук. Я вздрогнул от неожиданности, но тут же понял, что это начали бить часы, расположенные в башне над часовней. Они пробили полночь и затихли. Прежде чем эхо их умолкло, граф протянул руки к серебряному ларцу. Он коснулся его передней стенки, то есть той части, где находились врата собора, и что-то сделал с этими вратами.
В то же мгновение раздалась печальная гармоничная мелодия, словно внутри ларца кто-то весьма умело заиграл на клавикордах, и ларец пришел в движение.
Сначала в его передней стенке открылось небольшое окно. С того места, где я прятался, мне трудно было разглядеть мелкие детали, однако мне показалось, что из этого окна вышли маленькие фигурки и, проследовав по кругу, снова скрылись. Я вспомнил, что такие же фигуры, только гораздо большего размера, проходят в определенное время в часах некоторых соборов.
Едва хоровод фигурок скрылся в окошке, доносящаяся из ларца музыка резко оборвалась, и кровля собора – точнее, крышка ларца – раскрылась на две стороны, как крылья собирающейся взлететь птицы, открыв внутренность ларца или собора.
Мне не было видно, что там находится, однако я хорошо разглядел, как старый граф достал из ларца замшевый мешочек, развязал его завязки и, вытряхнув на ладонь некий серебристый порошок, посыпал им свои волосы и одежду. Внутренность часовни при этом наполнилась каким-то странным, резким и экзотическим ароматом. От этого аромата даже у меня, хотя я находился довольно далеко, закружилась голова, и перед глазами поплыли сверкающие искры.
Осыпав себя серебристым порошком, граф бережно положил мешочек обратно в ларец и захлопнул крышку, приведя ларец в первоначальное состояние.
То, что последовало за этим, показалось мне особенно странным и даже кощунственным.
Граф поднялся на возвышение, взошел на него и улегся в пустой гроб, сложив руки на груди, как складывают их умершим. После этого второй участник странной церемонии взял в руку факел, подошел к гробу и громким, сильным голосом провозгласил:
– Как купина неопалимая горела, не сгорая, так пусть горит и бренное тело человеческое, дошедшее до пределов жизни земной! Как птица Феникс, сгорая в живом огне, возрождается из пепла, так пусть возродится в новом, молодом теле бессмертная душа! Даруй же новую жизнь через смерть в пламени!
С этими словами он поднес пылающий факел к гробу, и тот мгновенно вспыхнул багровым пламенем.
Я невольно ахнул, увидев, как в этом пламени тает и обугливается еще живая плоть старого графа. В то же мгновение голова моя закружилась сильнее прежнего, и, то ли от ужаса перед происходящим, то ли от странного экзотического аромата, заполнившего часовню, я потерял сознание.
Не знаю, сколько времени пребывал я без чувств, однако все когда-нибудь кончается, и я пришел в себя от стука в дверь.
Я открыл глаза и огляделся, пытаясь понять, где нахожусь.
Впрочем, это было нетрудно: я находился в той самой комнате, куда накануне проводил меня слуга графа, в собственной постели. Уже наступило утро, и утро это было ясным, в окна моей комнаты струился золотистый солнечный свет, и лилось пение птиц.
Внезапно я вспомнил ночную церемонию в замковой часовне, серебристый, странно пахнущий порошок, языки пламени, охватившие гроб с еще живым графом, – и ужас овладевший мной.
В дверь моей комнаты снова постучали, и голос графского слуги громко произнес:
– Милостивый государь, господин граф просит вас пожаловать к завтраку! Стол будет накрыт через час в том же покое, где вчера вы с графом изволили ужинать!
Так, значит, граф жив…
Я едва не воскликнул, что своими глазами видел, как он погиб в пламени, но вовремя прикусил язык и промолчал, хотя, надо сказать, совершенно растерялся.
Но тут же я нашел всему происходящему достоверное объяснение – должно быть, ночное приключение мне только померещилось, точнее – приснилось. Вероятно, я заснул в своей постели, а все дальнейшее было лишь сонным видением. Иначе как можно объяснить, что, потеряв сознание на хорах замковой часовни, я снова оказался в постели?
Как бы то ни было, через час нужно было явиться к завтраку.
Я привел себя в порядок, оделся и к названному времени вошел в столовую. Граф уже сидел за столом, и при виде его я окончательно уверился, что ночная церемония мне только приснилась. Подойдя ближе, я поздоровался с графом… но тут прежнее удивление охватило меня.
Граф за эту ночь удивительно помолодел. Морщины на его лице разгладились, волосы потемнели, старческая дряхлость исчезла без следа. Он не стал юношей, но превратился в того же бодрого и энергичного мужчину сорока – сорока пяти лет, которого мне доводилось встречать в парижских салонах и при королевских дворах Европы. Однако то было много, много лет назад…
– Мой друг, хорошо ли вы выспались? – осведомился граф с обычной своей учтивостью.
– Да, благодарю вас… – ответил я растерянно.
Граф взглянул на меня с чуть заметной усмешкой и проговорил:
