– Если я не заслуживаю подобной милости, отчего же вы мне ее оказываете, монсеньор?
– Оттого, что желаю убедиться, смогу ли я вас узнать, похожи ли вы еще на тот образ, который я храню в своем сердце. Слава богу, от него ничего не осталось! Вы очень изменились, мадам, и не в лучшую сторону!
Жестокость Филиппа, полное отсутствие в нем элементарной учтивости не испугали Катрин. Внушать ей страх ему давно уже было не дано, даже если когда-то он и был на это способен! И теперь его слова лишь помогли ей полностью овладеть собой и даже слабо улыбнуться.
– Уж не думаете ли вы, монсеньор, что я приехала умолять вас быть моим зеркалом? Эти годы к вам были снисходительны, они даже принесли вам благополучие, тогда как я познала нужду и страдания.
– И кто же заставлял вас столь страдать?
– Никто! И не воображайте, что мне жаль этих лет! Да, я страдала, но зато я перестала презирать себя.
Гнев, блеснувший в глазах Филиппа, дал понять Катрин, что она зашла чересчур далеко и что подобный тон может заранее обречь на неудачу то дело, ради которого она сюда приехала. По правде говоря, она ни в чем не могла упрекнуть герцога, особенно теперь, когда рассчитывала на его благосклонность. Вот почему она тут же отступила:
– Простите меня, монсеньор! Я не ведаю, что говорю. Позволю лишь заметить, что теперь, после вашей женитьбы, мне незачем находиться подле вас. Надеюсь, вы счастливы в браке?
– Весьма!
– Ну что ж, я очень рада. Я много молилась за вас, и Господь, как видно, услышал мои молитвы…
Тяжелое молчание воцарилось между ними, лишь потрескивали светильники да шумно зевала огромная борзая, растянувшаяся у двери. Катрин искала способ продолжить разговор, как вдруг Филипп, оставив свою величественную позу, сорвал с головы большую шляпу из черного фетра, украшенную пером цапли и рубиновой пряжкой, обошел вокруг стола и схватил ее за руку.
– Прочь увертки и официальные речи! Я считаю себя вправе требовать объяснений. Вот уже два года… слышишь, ты, целых два года я жду. Почему ты меня бросила?
Это былое обращение на «ты» не оставило и следа от ее скованности. Катрин вновь ощущала твердую почву под ногами.
– Но я тебе уже ответила: потому что ты собирался жениться. Я слишком горда, чтобы играть вторые роли, и не хотела после всего, что было между нами, стать посмешищем для твоих придворных.
На лице Филиппа отразилось искреннее удивление.
– Посмешищем? Неужели ты полагала, будто я столь беспомощен, что не смогу обеспечить тебе подобающее положение? Тебе, которая оплакивала нашего сына?
Воспоминания о ребенке не смягчили Катрин.
– О да, конечно, ты же собирался подыскать мне партию… в который уж раз! Ну и кого же из мнимых мужей предназначил ты мне тогда, после бедняги Гарена, чье страшное уродство ты с таким цинизмом заставил служить своим целям? Кого же: Сен-Реми, Ланнуа, Тулонжона? Кто из твоих подданных, дабы угодить тебе, был готов жениться на твоей любовнице… и закрыть на все глаза?
– Никто! Я вовсе не собирался делить тебя с другим. Ты стала бы герцогиней, правила бы одним из моих владений, каким бы пожелала. Будто ты не знала, что я любил тебя больше всего на свете… И не раз доказывал свою любовь! А вот и последнее доказательство. Что это, по-твоему?
Резким жестом он сорвал с себя золотую цепь и быстро поднес ее к глазам молодой женщины.
– Знаешь, что это такое?
– Конечно, знаю, – тихо ответила она. – Это знак Золотого Руна. Ордена, который ты основал в честь своей свадьбы.
– Моей свадьбы? А о ком я думал, давая ему такое название? Кто еще когда-либо расстилал передо мной самое дивное в мире золотое руно? Кого еще я мог называть таким именем, как не тебя?
В ярости он швырнул в угол золотую цепь и, с силой обхватив голову Катрин, ловко, как он умел обращаться с женщинами, распустил ее косы. Сверкающий водопад волос, рухнувший на плечи молодой женщины, скрыл под собой костюм из черной замши и, как в сказке, вернул ей прежнее великолепие. Подтащив ее к большому зеркалу венецианской работы, украшавшему одну из стен, Филипп бросил:
– Смотри же! Кто же владеет настоящим золотым руном? Вот оно, настоящее золотое руно!
И, не дав ей даже взглянуть на себя, со страстью, которую он не в силах был более сдерживать, схватил ее в объятия и крепко прижал к груди, не заботясь о том, что стальные пластинки доспехов могут причинить ей боль.
– Катрин… Я все еще люблю тебя. Я так и не смог тебя забыть.
– Теперь сможешь… Ведь я так подурнела.
– Нет-нет, ты почти не изменилась! Я сказал так в гневе, я просто задыхаюсь от него вот уже два года. Бог весть что я мог наговорить! А ты все так же прекрасна, только слегка похудела. Зато глаза твои стали еще больше, а фигура стройнее. Катрин, любовь моя… Я так часто, так долго звал тебя… моя нежная, моя прекрасная, моя единственная.
Расстегнув воротник ее куртки, он лихорадочно припал губами к нежной ямочке у основания ее шеи. Полулежа в его крепких объятиях с запрокинутой головой, Катрин чувствовала, как тает ее решимость. Все та же притягательная сила, исходившая от этого странного и привлекательного человека, очарование, так долго удерживавшее ее рядом с ним, действовали, казалось, с новой силой. Мгновение спустя он схватил ее на руки и унес на широкое ложе под золотым покрывалом, мерцавшим в глубине палатки, и у нее не хватило сил сопротивляться его желанию… Но молнией промелькнуло в ее мозгу видение: умирающий Арно на узкой койке в своей келье, Арно, которому она принадлежала душой и телом. Что значили былые плотские удовольствия в сравнении с той полнотой чувств, которую лишь он один умел ей дать? Их любовные схватки, не оставлявшие места жалости и напоминавшие скорее битву, в которой каждый из противников ждет, когда другой ослабеет, все же значили для нее больше, чем ласки Филиппа. Тело Катрин содрогнулось, протестуя. Мягко, но твердо она отстранила герцога…
– Не сейчас! Оставь меня!
Он сейчас же выпустил ее и отступил, нахмурившись.
– Но почему? В конце концов, чего тебе от меня надо, зачем ты приехала, если не намерена возродить нашу любовь?
Катрин мгновение колебалась: стоило ли начинать сейчас, когда она не оправдала его надежд? Однако дело нужно было довести до конца во что бы то ни стало.
– Я приехала, чтобы просить тебя о помиловании, – спокойно ответила она.
– О помиловании?
Внезапный приступ безудержного смеха, в котором не было ничего нарочитого, заставил его обессиленно повалиться в широкое кресло черного дерева. Он хохотал, задыхался от хохота, смеялся так, что Катрин мало-помалу начала закипать гневом.
– Я не вижу в этом ничего смешного! – произнесла она, слегка надувшись.
– Смешного?
Он резко прервал свой смех, поднялся и подошел к ней.
