Бледные щеки Филиппа слегка окрасились, серые глаза заблестели, как лед на солнце, когда он с явным удовольствием вглядывался в лицо Катрин. Его рука, державшая ее тонкие, холодные от волнения пальцы, слегка дрожала, и, к огромному удивлению молодой женщины, она заметила блеснувшую на его ресницах слезу. Этому человеку ничего не стоило расплакаться. Малейшее волнение, вызванное искусством, чувствами или еще чем-нибудь, рождало у него слезы, а когда его сердце было задето болью, они могли политься настоящим потоком, – но Катрин еще не знала об этой любопытной особенности.
Десять герольдов, вооруженных длинными серебряными трубами, с которых свисали огненные полотнища, вошли в зал, выстроились в одну линию и поднесли к губам инструменты. К сводам поднялся оглушительный сигнал, волнами радости окативший собравшихся. Филипп с сожалением отпустил руку Катрин. Прибыли гости-принцы.
Трое мужчин переступили порог. Впереди шли Жан де Ланкастер, герцог Бэдфордский, и Жан Бретонский. Тридцатичетырехлетний англичанин, рыжий и худой, был красив особенной красотой Ланкастеров. Но гордыня и природная жестокость, замораживая его черты, лишали их всякого обаяния. У него был каменный взгляд, за которым скрывались опасный ум и глубокое чувство власти. Рядом с ним, квадратный, столь же широкий, сколь и высокий, Жан Бретонский казался грубым, несмотря на свой великолепный костюм, отделанный горностаем, и на умное лицо. Но третий человек, шедший за ними, был, несомненно, интереснее их обоих.
Тоже плечистый, но атлетически сложенный и ростом значительно выше среднего, он казался созданным, чтобы носить доспехи. Светлые волосы, подстриженные венчиком, и жуткое лицо, покрытое свежими рубцами и перерезанное глубоким шрамом. Но острые, глубоко посаженные голубые глаза светились детским простодушием, и, когда на этом изуродованном лице играла улыбка, она придавала ему странное очарование. Артур Бретонский, граф де Ришмон, хотя ему было всего тридцать, увы, больше не был красивым сеньором. Страшная дата Азенкура была выписана большими буквами шрамов на его лице, к тому же еще месяц назад он был узником английской тюрьмы. Но это был не просто отважный солдат – это был доблестный человек и сразу понятно – честный. Ришмон был братом герцога Бретонского, и если он согласился стать зятем Англичанина, то на это были две причины: во-первых, он был влюблен в Маргариту Гюйеннскую, а во-вторых, этот брак помогал его брату вести свою политику, сейчас целиком направленную на Бургундию.
Катрин, сама не зная почему, с интересом рассматривала бретонского принца. Он был одним из тех людей, при взгляде на которых сразу же хочется заполучить их себе в друзья, настолько они кажутся верными и искренними в своих чувствах. И наоборот, Англичанина и его свиту она удостоила вполне безразличным взглядом.
Три герцога, как следует нацеловавшись, уселись на свои места под балдахином, и целая группа танцовщиков, одетых в фантастические красно-зеленые костюмы, что должно было обозначать сарацинов, начала воинственную пляску, размахивая кривыми саблями и пиками. Слуги в это время разносили вино и фрукты, облегчая гостям ожидание пира, который должен был начаться чуть позже.
Зрелище не слишком интересовало Катрин. Она устала и чувствовала в том месте, где у нее на лбу сиял черный бриллиант, неопределенную боль: будто камень долбил ей кожу. Ей хотелось уйти сразу же после появления принцесс, которые должны были вскоре прийти. Герцог, беседуя с Бэдфордом, постоянно следил за ней глазами, но его внимание скорее раздражало ее, чем льстило. Столь же тягостны были и многочисленные прикованные к ней взгляды гостей.
Новый сигнал труб возвестил о приходе принцесс. Они явились вместе, одинаково одетые в серебро, их длинные шлейфы несли маленькие пажи, наряженные в голубой бархат и белый шелк. За ними, пунцовая и довольная, шла Эрменгарда, с олимпийским величием оглядывая собрание. Так же величественно она посмотрела на Катрин, но молодая женщина заметила на ее губах улыбку сообщницы и ответила на нее. В больших празднествах мадам де Шатовиллен больше всего ценила ужин, и Катрин знала, что графиня, как толстая кошка, заранее предвкушала будущие яства.
Герцог представил каждую из сестер ее будущему супругу. Церемониймейстер собрался вести процессию в зал, где были накрыты столы. И вдруг в дверях появился герольд, протрубил в трубу и звонким голосом возвестил:
– Неизвестный рыцарь, отказавшийся сообщить свое имя, просит монсеньора немедленно принять его!
Разговоры смолкли. Снова воцарилась тишина. Герцог прервал ее:
– Чего хочет этот рыцарь? И почему в такой час – посреди праздника?
– Не знаю, монсеньор. Он настаивает на беседе с вами и именно в разгар торжества. Он клянется честью, что благородного происхождения и достоин того, чтобы его выслушали.
Это было, по меньшей мере, удивительно и напрочь нарушало протокол. Но герцог любил новизну. Как странно, неожиданно, во время бала… Конечно, это знак любезного внимания кого-то из знатных подданных, желающего усилить блеск торжества. А это желание скрыть свое имя – безусловно, для того, чтобы еще больше удивить… Он, улыбаясь, поднял руку и приказал:
– Пусть его приведут к нам, этого таинственного рыцаря… мы готовы побиться об заклад, что здесь таится галантность одного из наших верных подданных, который припас для дам и для нас самих некий приятный сюрприз…
Шепот удовлетворения приветствовал этот приказ. Новоприбывший, скрывающий свое имя, вызвал всеобщее любопытство. Сейчас мы увидим великолепного кавалера в роскошном костюме, под маской паладина, который прочтет любовные стихи или скажет герцогу какую-то любезность… Но когда гость появился в дверях, шепот сразу же умолк.
На пороге надгробным памятником высился рыцарь в латах черненой стали. Черными крыльями бил ястреб на гербе его шлема, черными были доспехи – вовсе не доспехи придворного, а доспехи воина. Безмолвный, зловещий, он смотрел на сверкающую толпу сквозь опущенное забрало. Он протянул одному из гвардейцев тяжелый меч и медленно двинулся к трону среди всеобщего остолбенения. Бряцанье железных башмаков о мрамор пола в тишине напоминало погребальный звон. Улыбка исчезла с губ Филиппа, все замерли.
Черный рыцарь двигался вперед тяжелыми шагами, словно безжалостный вестник судьбы. У подножия трона он остановился. Последовавший жест был столь же резким, сколь и неожиданным.
Сорвав с себя правую рукавицу, он швырнул ее к ногам Филиппа. Тот вскочил, побледнев от гнева. По залу прокатился гул.
– Как вы осмелились? Кто вы? Охрана! Снимите маску с этого человека! – пролаял Филипп, белый от бешенства.
– Не стоит трудиться!
Не торопясь, неизвестный поднял руку к шлему. Сердце Катрин почему-то забилось так, что ей показалось, вот-вот разорвется. Кровь медленно отливала от ее лица, рук… Нахлынула тоска… Она схватилась за горло, подавляя крик. Рыцарь снял шлем. Это был Арно де Монсальви.
Надменный и презрительный, он стоял у подножия трона, держа в левой руке шлем с черным ястребом. Его мрачный взгляд дерзко скрестился со взглядом Филиппа.
