− В принципе, меня бы устроило пятьдесят процентов потерянного, − роняет она, уже направляясь к двери.
− Опять намеки? − недовольным голосом спрашиваю я.
− Я в том смысле, если твои люди соблаговолят мне помочь, − звучит двусмысленный ответ, и дверь закрывается.
С Праттом мне все-таки было попроще. А эта шкатулка полна неведомых сюрпризов. И от них никуда не деться.
Мне звонит Кнопп. С вопросом, что делать с русским паркетчиком, таким же бандитом, как и его дружки, славно, впрочем, прислуживающим мне. Паркетчик, оказывается, в очередной раз обманул нас, сказав неправду о якобы уничтоженном диске, но теперь одумался и признался в его утрате по оплошности. Теперь же этот отщепенец рвется в состав моей зондер-команды. По сути, он лезет в лифт, лишенный тормозов и обязанный рухнуть в бездну. По-моему, у этих русских нет ни малейшего чувства самосохранения. С другой стороны, на какой-то период времени он способен продлить свое физическое существование подобного рода инициативой.
− На твое усмотрение, − говорю я Кноппу, проявляя неслыханное великодушие, возможно, способное вернуться ко мне благодатью Божьей. − Но если потерянный носитель каким-то образом проявит себя… Тогда ты знаешь, что делать.
В ответ доносится зловещее торжествующее клекотание, от которого меня берет оторопь. После я растерянно понимаю: ах, да это всего лишь смех старины Кноппа.
Я справляюсь у него о Бетти. Она в Англии, принялась за работу и покуда жива. Думаю, ее не тронут. Резкий демарш я могу расценить, как воинственный вызов, а Большой Босс весьма расчетлив и труслив. Скорее он выждет время для нанесения удара по всем флангам, нежели пойдет на мелкие уколы в заботе о своем оскорбленном самолюбии. Кстати, последние дни он только и занят выражением мне своей безграничной лояльности.
Это беспокоит меня. Он боится моей осведомленности, подкрепленной убийственным компроматом, способным быть размноженным многократно. Мое устранение ничего не решит, оно, напротив, способно только усугубить проблему. Но, так или иначе, − я злейший враг. И, значит, нахожусь в постоянной опасности. Впрочем, не привыкать.
Стоит подумать и о другом: как занять место Большого Босса и таким образом снять проблему. Его добровольные предложения на сей счет − опасная провокация. И сейчас я отчетливо понимаю ее конечную цель: столкнуть меня с иными претендентами, уже подготовленными дать мне достойный отпор. Он хочет стравить нас, расправившись со мною чужими руками. У него заготовлена комбинация. Но я обойду западню. И постараюсь сделать это непринужденно, не дав ему понять о разоблачении его замысла. К чему лишний раз злить подраненного зверя?
Следующие посетители − двое ребят из ЦРУ. Самоуверенные лощеные сопляки. Держат себя в рамках, но из них так и лезут чванство и прыть. С небрежными извинениями мне сообщается, что они вынуждены задать вопросы, касающиеся судьбы Роланда Эверхарта. И, как бывший высокопоставленный сотрудник ведомства, я должен с пониманием отнестись к их служебным обязанностям.
− Его больше нет, − говорю я. − И в этом можете твердо увериться.
− Нам необходимо знать обстоятельства…
− Они связаны с моими личными счётами, − говорю я. − Какими именно − также мое личное дело. Что же касается государственных интересов, то мой добросовестный патриотизм, не подлежащий, надеюсь, сомнению, никогда не позволит мне совершить безответственные действия. В частности, способные нанести ущерб репутации нашего… учреждения. Скажу больше: за свои слова я готов ответить головой. И мне весьма странно, что подобный разговор со мной ведет не первое лицо, а…
− Мы несем персональную ответственность за этот вопрос, − торопливо уверяют меня.
− Вопрос закрыт, − буркаю я, листая бумаги. Лимит моего внимания к посетителям исчерпан.
Порученцы скраивают разобиженные физиономии и удаляются.
Я возвращаюсь домой поздним вечером, но домашние ожидают меня, не садясь за ужин.
Мы собираемся в гостиной за столом. У меня благодушное настроение, которое, как замечаю, с облегчением передается всем. Нина смешно, в лицах, рассказывает о своих похождениях в России.
Время от времени я останавливаю на ней укоризненный взгляд и скорбно вздыхаю, давая понять, что не всё, благодаря ее легкомыслию, так безоблачно и просто. Спускать ей с рук ее художества не следует, пусть чувствует себя виноватой и обязанной, но, с другой стороны, я воздерживаюсь от колкостей, способных разрушить паритет нашего взаимного расположения.
Марвин валяет дурака, опуская нос в сливочный торт и неся всяческую чепуху. Когда, блистая уличным самообразованием, он отпускает бранное словцо, я хлопаю ему ладонью по затылку, призывая зарвавшегося оболтуса к порядку. Он корчит испуганную рожу, втягивая щеки и плутовато моргая. Барбара вдумчиво грозит ему пальцем, изображая суровость.
В конце концов, я утомляюсь от этакой идиллии. Тем более начинаются разговоры о всякой суетной ерунде, в которые встревает Марвин, то и дело вставляя, распоясавшись, неуместные реплики.
Я ловлю себя на неутешительной мысли, что с моими домашними общего у меня, как ни крути, мало. Когда они заводят длинные беседы, я вспоминаю Кноппа с его монологами и стремлюсь поскорее оборвать разговор. Мне трудно заинтересоваться тем, о чем говорят они. Мне приятно побывать с ними несколько минут, не больше. Как когда-то с пожилыми, ныне покойными родителями, о чем сейчас жалею. Сейчас мне их болезненно и раскаянно не хватает. Хотя, воскреси их, радости моего общения с ними тоже хватило бы ненадолго.
Однако я терпеливо высиживаю за столом, и даже поддерживаю беседу вежливыми вопросами и междометиями. Я не хочу выказывать свою отстраненность, это обернется против меня.
Мы расстаемся в атмосфере успокоенности, любви и доверия.
Я прохожу в спальню.
− Надеюсь, сегодня ты в настроении? − приникает ко мне жена. Она признательна мне за сердечность застолья и трудолюбивое сопереживание.
Я вспоминаю об Алисе. Завтрашнее свидание потребует от меня немалой концентрации сил, распыляться не стоит. Но сегодняшняя оптимистическая симфония семейной консолидации требует заключительных аккордов. Иначе всем партиям грош цена.
− Жду, не дождусь, дорогая…
Наша близость оказывается на удивление нежной, захватывающей и утонченно-прекрасной.
− Какой же ты молодец! − говорит она, приподнимаясь на локте и отбрасывая назад тугие повлажневшие волосы. − Ты во всем молодец, Генри!
− Ты не всегда такого мнения… − Я целую ее в плечо, словно светящееся изнутри от падающего на него ровного, спокойного света ночника.
− Согласись, иногда ты бываешь невыносим.
Она встает с постели. На месте папилломы, столь шокировавшей меня своим отвратительным уродством, − едва различимый шрамик.
