У сенатора свой офис в Нью-Йорке. В трех блоках от моего отеля.
Когда я вхожу в его кабинет, он в одиночестве сидит за столом, встречая меня улыбкой. Затем порывисто поднимается и, протягивая мне руку, неторопливо идет навстречу. Он всегда встречает меня и всех очень радушно, постоянно крайне приветлив и внимателен. Что селит во мне сомнения. Я опасаюсь таких людей. Нельзя привечать всех столь искренне. Это удел людей насквозь лживых, либо патологически трусливых. Ни тем, ни другим довериться нельзя.
Впрочем, я не собираюсь доверяться елейному коррупционеру. Отношения с ним предельно просты. Он знает о возможностях Совета, способного, случись что, стереть его в пыль; он мечтает когда-нибудь войти в него, и чутко реагирует на все мои просьбы, подкрепляемые весомыми подачками. Иной раз, и это стоит ему, чувствуется, немалого усилия, он отказывается от вознаграждения, намекая, однако, что пора бы ввести его в круг избранных. Я туманно обещаю. Зная, что там ему не бывать. В нем нет законченности и силы. Он суетлив и аморфен. Он – не нашей породы. И, попади в круг, долго там не продержится. Даже Билл Гейтс со всеми его миллиардами не может войти к нам, в синклит устоявшейся аристократии. А этот дурашка и не ведает, в какую стаю стремится. Кусок говядины волкам не партнер.
Люди подобного сорта вызывают во мне ироническое недоумение. Они полагают, что усажены в чиновные кресла благодаря своей исключительности, а не расчету со стороны; они верят в свою значимость и самостоятельность; они упиваются возможностями что-либо решать и приближенностью к высшей власти, объективно рассматривающей их, как полезных насекомых. Это относится не только к нашим сенаторам и прочим функционерам, но и к лидерам разного типа стран. Хотя, с другой стороны, порою марионетки обретают инициативу и восстают против кукловодов. Мы выпестовали сотни мусульманских экстремистов, дабы опереться на них в дальнейшем, и к чему это привело? К тому, что оружие обратилось против своего создателя. Оказывая нам услуги, они тренировались, отрабатывая приемы будущей войны с нами. Другое дело, что устремления противника порой можно обратить против него. События одиннадцатого сентября – яркий тому пример.
Я не знаю деталей всей операции, но представляю ее основы таким образом: идея подобного теракта лежала на поверхности, ее хотели реализовать еще германские нацисты более чем полвека назад; надо было лишь подогреть с помощью агентуры такой замысел, затвердить его решением исламских авторитетов, а далее реализовать кадрово-техническую схему. Итог схемы: самоликвидация исполнителей и устранение посредников и наблюдателей. Далее в ход идут политические и военные демарши с понятным экономическим содержанием.
Мы пьем с сенатором чай, обсуждая текущие проблемы совместной коррупционной деятельности. Она мне глубоко противна, но бизнес есть бизнес. Его смысл состоит в том, чтобы протолкнуть в текущий бюджет дополнительные ассигнования на научные разработки ракетных двигателей. Покуда я вывожу эти двигатели из России, не уплачивая никаких таможенных поборов, ибо данный груз, согласно закону, стратегический и разработан с помощью технологий, не применяющихся в США. Кое-кто, в частности, мистер Пратт, этим весьма недоволен. Производство такого двигателя в России стоит в пять раз дешевле, чем у нас. Мне это обходится еще дешевле, поскольку часть взаиморасчетов с российскими производственными начальниками я произвожу в наличных. На них они покупают себе особняки в Европе и «Мерседесы». И возможность бегства на Запад. Мне известно, что Пратт способен поднять по данному поводу шумиху в сенате. Посему необходим упреждающий маневр. В одном из своих научных центров я уже открыл направление, должное, как заявлено, разработать двигатели куда лучшие, чем русские. Это ложь, акция прикрытия. Однако наши ура-патриоты воспримут подобный шаг, отбив себе ладони в аплодисментах. Одновременно это и мое алиби. Мне, дескать, унизительно таскать железо из какой-то недоразвитой страны, пора учиться создавать его самим. Только дайте деньги на изыскания, проект сугубо национальный и откровенно оборонный…
А вот сколько продлятся изыскания – вопрос, конечно же, безответный, ибо, чем дольше будет продолжаться беспошлинный ввоз двигателей, тем большее количество внезапных технологических проблем встанет перед учеными разработчиками…
Хотя все русские технологии уже давно у меня в кармане. Придет черед отчитываться, я сразу же их предъявлю в качестве собственного открытия.
− Пратт не знает о ваших научно-исследовательских инициативах? – спрашивает меня Брайс.
− Надеюсь, нет. Если исходить из того, что он так и норовит засунуть мне гранату в штаны.
− Коли он решится затеять скандал, − говорит Брайс доверительно, − тот обернется против него. Мы подключим прессу, и обвиним его в предвзятости и в личной корысти. Вы подготовили смету на расходы?
Я вручаю Брайсу увесистую папку. Некоторое время он старательно изучает документы, пытаясь таким образом показать мне, что старается вникнуть в суть.
Его притворства хватает минуты на три. Откинув в сторону десяток последних страниц, он останавливается на итоговой цифре. Уважительно чмокает.
− Думаю, процентов тридцать отрежут экспертные оценки, − говорю я нейтральным тоном, а затем, взяв из золоченой коробочки на столе чистый листок бумаги, пишу на нем цифру, должную подогреть усилия сенатора.
Он мелко трясет головой и, вздыхая, с чувством произносит:
− Я согласен с такой постановкой вопроса…
Мы крепко жмем руки, любуясь друг другом и едва не погружаясь во взаимные объятья, что было бы чересчур, как понимаем обоюдно.
Уже на прощанье он сует мне какое-то письмецо с просьбой помочь от щедрот фонду по поддержанию индейских резерваций, и я обещаю разобраться с данным вопросом, хотя, едва увидев письмецо, принимаю решение затаскать и, в итоге, похоронить его в недрах моих инстанций, сославшись впоследствии на нерадивость сотрудников. Содрать с меня вдогонку на свои политические очки Брайсу вряд ли удастся.
Верткий вообще-то парень. Как свежий червяк. По-моему, он гомик. Я сужу по той порывистой теплоте, с которой относится ко мне его жена, хотя встречаемся мы с ней редко и, как правило, на приемах. У них явно сложные отношения, отдающие вынужденной терпимостью друг к другу. Настолько же я терпим к сенатору при всей своей брезгливости к нему. Настолько же, кстати, терпим и к собственной персоне.
Я часто задумываюсь о себе, об Америке, о правоте своего дела. Я развиваю то, что ныне именуется глобализмом, развиваю его во имя спасения и могущества Родины. Но глобализм отрицает патриотизм. Транснациональные корпорации чужды традиций, а их я чту. Но мне нужна лишь эффективность, а не верность работников, привязанных к государству. Я руководствуюсь лишь биржевыми курсами и капиталовложениями. Я − консерватор, возглавляющий шествие нигилистов. Я бы упразднил ВТО, возвратившись к двухсторонним торговым договорам, я бы пресек расширение НАТО, превратившегося из средства защиты в инструмент нападения и заставившего тех же сербов вспомнить времена фашистской оккупации, я бы прекратил финансирование обороны наших союзников, предоставив им тратить на это собственные деньги, я бы воздержался от участия в распрях иных стран, ибо пора вспомнить, что мы − республика, а не империя, а все империи распадались, когда влезали в войны, не касающиеся их прямых интересов. Но мои благие намерения тщетны в такой же мере, в какой никчемны призывы отказаться от губящих природу автомобилей. Другое дело, грустно, когда в душе тебе противны автомобили, а ты управляешь заводом, их создающим. И не очень-то хочешь ходить пешком.
