Вероятно, сотоварищи решили выяснить, кто именно своим поведением навлек на себя высочайший гнев. В итоге, как следовало из видеозаписи камер уличного наблюдения, Евграфьев, в сердцах оттолкнувший от себя закадычного компаньона, получил от него сокрушительный хук в челюсть, далее последовал удар ногой в пах, затем поверженное тело озверевший опер пинал еще пару минут, но тут подъехал трамвай, и Акимов, плюнув на съежившегося на асфальте разжалованного благодетеля, вскочил на подножку, отправившись невесть куда. В свое безжалостное руко– и ногоприкладство он вложил всю накопившуюся ярость за напрасное и унизительное свое пресмыкание перед поверженным во всех смыслах ничтожеством.
Отлежавшись на асфальте, Евграфьев на карачках добрался до лавочки под пластиковым колпаком остановки, осторожно присел на нее. Свои физические возможности к совершению направленных передвижений он прикидывал долго, около получаса.
В итоге неверным шагом ступил к краю дороги и, поймав такси, также растворился в неведомых далях.
Внезапно контору покинул и Кастрыкин, переведенный из нее на командные высоты в Генеральную прокуратуру, хотя накануне назначения вспыхнул скандал, ибо у беззаветного борца с коррупцией обнаружилась изрядная недвижимость за рубежом и тамошние коммерческие лавочки, записанные на его родственников. Скандальчик, однако, быстро замяли. А вся его пришлая свора, хладнокровно оставленная им на произвол судьбы, не сумев ни обжиться, ни обосноваться в вожделенных стенах конторы, отбыла, несолоно хлебавши, в родимый туманный город с разводными мостами. Проклиная своего вероломного покровителя, ибо на покинутых ими рубежах уже окопалась новая смена, и возвращались они в пустоту. Новым же главой управления был назначен некий начальник всего лишь жалкого городского отдела милиции. Но, естественно, из того же культурного мегаполиса, где располагался музей Эрмитаж, жемчужина мировой культуры, это без смеха, это – святое.
Этому назначенцу, продукту чиновной пандемии питерских, я ни в малейшей мере не завидовал. В свое командование он принимал убитую, растерзанную, никчемную структуру, откуда полностью выветрился не то что прошлый боевой дух, но и весь смысл ее существования. Это была уже надуманная, существовавшая ради своего федерального статуса и исполнения политических заказов милицейская богадельня, без определенных задач и основополагающей идеи. Засохший административный сук на министерском баобабе, или же – тренировочный трамплин для всякого рода перспективных управленцев в погонах.
Впрочем, контора интересовала меня ныне не более, чем отправленный на свалку отходивший свое автомобиль – некогда сверкающий лаком, сыто урчащий мощным мотором, готовый к рывку и виртуозному маневру, а ныне – покореженный, с драными покрышками, смердящий перебойным выхлопом, с разбитыми катафотами.
И вот настало утро, которого я долго и мучительно ждал. Утро того дня, с которого начиналась моя новая жизнь.
Я проснулся, переборол с пробуждением сразу же очнувшуюся, едкую, как серная кислота, боль одиночества, боль утраты Ольги и дочери, боль бессмысленности своего существования, потом прошел на кухню, приготовил себе кофе, включил телефон, ранее действующий круглосуточно, но ныне, дабы не мешал моему праздному отдыху вне должности и ответственности, решительно отключаемому на ночь.
Посмотрел список пропущенных вызовов. Их не было. Ни одного.
Я потерянно усмехнулся. И кожей ощутил выросший вокруг меня круг забвения, ширившийся с каждым днем. Да и кому ныне я был нужен? Сослуживцам после моего несостоявшегося назначения в генералы? Коммерсантам, интересы которых мог защитить теперь исключительно в роли жалкого посредника благодаря прошлым связям? Да они уже научились выходить напрямую на нужных людей, как когда-то вышли на меня….
Но огорчаться не приходилось. Я сам – последовательно и тщательно, как убивающий себя скорпион, разрушил систему, приносящую мне блага, утверждающую мои властные позиции и создающую иллюзию полноты и насыщенности жизни. Ибо пора было остановиться.
Я чувствовал: рано или поздно, но разоблачение истории моего мошеннического проникновения во власть грянет. Правда всегда всплывает, пусть иногда как утопленница. И если она всплывет – до скандала дело не доведут. Слишком высоко я забрался. Меня незамысловато и аккуратно кокнут. И никакие генеральские лампасы от такого финиша не спасут.
Но и не в этом дело. Я не хотел быть предателем и шпионом. Но великолепно понимал, что те деятели, которые принуждали меня в безысходности моего положения стать таковым, будут жать до конца, и на плите их жаровни мне придется выплясывать до упаду, до тех пор, пока меня не отправят в топку.
Я остудил плиту. И автоматически потерял к себе интерес не только для ближнего окружения, но и для заокеанских кукловодов, в чьей мощи и широчайших возможностях я не сомневался, равно как и в их способности вовлечь меня в любую каверзу, грозящую мне гибелью.
Но я уяснил себе логику той вероломной хитрющей силы. И сыграл именно на ее логике.
В течение ближайших двух-трех лет, покуда Силантьев находится у трона, он не даст мне никаких возможностей приблизиться к власти, а значит – к информации. А кто я без должности и информации? По прошествии же этого времени моя служебная реанимация – дело тухлое, в кадровой сетке все непоправимо поменяется, и я отодвинусь в дальние, заплесневелые ряды резерва. В лучшем случае. Если, опять-таки, не всплывет правда о моем давнем перевоплощении в милицейского успешного функционера. Да и если бы, начав свою карьеру в милиции чинно и честно, и добившись должности начальника ГУВД, я оказался бы в сегодняшнем своем одиноком и удрученном состоянии, вряд ли меня вдохновила таковая должность на какие-либо свершения. Тем более я был уже непоправимо отравлен неверием в свое дальнейшее искреннее и вдохновенное служение государству. Мне пришлось бы снова и снова идти на скользкие компромиссы, глубоко мне противные, но неизбежные. В таком случае – ради чего служить?
Болезненно и тягостно меня удручало то, что отныне я был совершенно беспомощен, никому не нужен, и приди в голову тому же Силантьеву покончить со мной из-за слепой мести или же из профилактических соображений, спасти меня вряд ли бы кто сподобился. Я выпал из Системы, о чем теперь были оповещены все. И что мешало капнуть, куда следует, про мою сомнительную личность бдительному оперу Миронову, знавшему настоящего Шувалова и вскоре, без сомнений, должному взвесить отстранение от дел не только меня, но и Олейникова?..
Посомневается, поразмышляет, а затем сыграет в нем и уязвленное самолюбие, и милицейский ловчий рефлекс… Пойдет на принцип, напишет рапорт относительно провокации с пистолетом, всученным ему уволенным из органов Барановым, и ведь ему поверят, наверняка поверят…
И, кто знает, когда это случится? Может, уже завтра…
Но теперь для своего спасения мне были необходимы всего лишь считанные часы, и я надеялся на их благополучное для меня истечение.
Я сделал главное, всецело и логично отработав свое алиби для ЦРУ. По двум направлениям: своему должностному изничтожению, вызванному непонятными переменами настроений в министерстве и в Администрации, и нависшей надо мной угрозой провала.
