И тамошнее зрелище, представшее мне, весьма меня позабавило.
Считаные минуты прошли, как я покинул гостеприимный стол своих новых знакомых, и вот лежал стол, перевернуто упершись к вышине потолка ногами, как околевшая лошадь, и объедки трапезы в черепках тарелок обезображивали каменный лоск половых узорчатых плит, а под колонной в углу, хрипя и мутузя друг друга, катались так и не пришедшие к согласию в кутеже и его обеспечении официант и строптивый режиссер, недовольный не то предъявленным счетом, не то удовлетворением своих капризов. Должных теперь, как мелькнуло у меня, бесповоротно истаять в полицейском застенке.
Беспомощно и наивно конфликт сторон пыталась утихомирить моя возлюбленная, о том еще не ведающая, тонкими пальчиками утягивая за брючину лягающегося режиссера, утратившего в пылу схватки башмак. Носок у знаменитости, как я заметил, был дырявый, а нога мужественно волосата. Иная артистическая пара присутствовала неподалеку, но в конфликт не встревала: дама, накрепко охватив своего кавалера, рвущегося на подмогу к товарищу, обвисла на нем, благоразумно препятствуя усложнению поединка. Тот брызгал слюной и словами, но удерживать себя, чувствовалось, позволял.
Публика взирала на конфликт с интересом, обмениваясь корректными репликами. Вероятно, относительно ужина с бесплатным шоу. А я любовался гибким станом Ольги, ее тонкими стройными ногами и милой потерянностью разочарованных жестов над сопящим и потным борцовским сообществом.
Словно из ниоткуда возникли полицейские, решившие, что покуда у слившейся в поединке парочки не появился младенец, ее необходимо разнять. Дерущихся растащили по углам зала, затем упирающегося режиссера повели искупать карму пьяницы и дебошира в служебное помещение, куда в качестве заступников последовала актерская парочка, а я остался наедине с совершенно потерянной Ольгой.
– Вы – друг Миши? – спросила она.
– С чего вы взяли?
– Ну… Сочи…
– Он меня с кем-то спутал, а я не противился.
– Вот как… А… что теперь будет?
– Я постараюсь вытащить вашего коллегу…
– Ой! Я вас умоляю!
Я позвонил Фридриху, кратко обрисовал ситуацию, приврав, что хулиган, к сожалению, мой давешний товарищ и руководит мной в просьбе о его вызволении принцип нерушимой мужской дружбы.
Пока Фридрих добирался до гостиницы, режиссера отвезли в кутузку, и нам с Ольгой пришлось ехать за ним туда, препоручив заботы о двух иных деятелях культуры оставшейся с ними подруге.
Разбирательство длилось долго, мы ожидали его финала на деревянной лавке в предбаннике полицейского участка, где мне было поведано, что творческая компания только что завершила съемки в Берлине, решив напоследок отметить их сегодняшним памятным вечером. Завтра – день отдыха, а потом предстоит возвращение в Москву – к новым художественным зачинаниям и к рутине театральных ролей.
Ольга, оказывается, трудилась в известном театре, без продыха снималась в сериалах и была несколько обескуражена моим неведением ее личности. Однако я подправил дело, сказав:
– Я не знаю вас как актрису, но надеюсь получить приглашение на спектакль. Уверен, на сцене вы будете столь же неотразимы, как в жизни. Приглашение состоится?
– Считайте, состоялось. И давай на «ты». Сидим, можно сказать, на нарах и в реверансах совершенствуемся… Так вот: а ты каким ветром в Берлине?
Я честно – а что, собственно, скрывать? – поведал о своей командировке, о вьетнамском душегубе, и о героической стезе борца с тяжелым бандитизмом.
– Так вы работаете в милиции? – вопросила она уважительно.
– Я в милиции не работаю, – сказал я. – Я в ней служу.
– Это как? – удивилась она.
– Это так, что милиция у нас не работает, – ответил я.
– Да ладно вам шутить! – отмахнулась она. – Вот это жизнь! – продолжила вдохновенно. – Полная огня и аромата. Как здорово! Хотя, наверное, с одного холма другой всегда завлекательней…
– Да, взберешься на вершину, преисполненный высокими чувствами, а там кто-то нагадил, – ляпнул я. И поправился торопливо: – А ведь по сути… Что у нас производство, что у вас… План и бухгалтерия. Нет?
Ответить она не успела: в дверях появился Фридрих, сообщив, что инцидент улажен, но в целях общегородской ночной гармонии режиссера оставят на ночлег в участке, а утром отвезут в отель на опохмелку и оплату ресторанного счета, включающего расходы по битью посуды и мировые чаевые за расквашенный нос турецко-германского подданного, выразившего готовность к примирению.
– В отель? – устало вопросил он, крутя на пальце брелок с ключом от машины.
– А мы погуляем, – внезапно сказала Ольга. – Кавалер не против? – И взглянула на меня насмешливо, конечно же, все мои мысли в отношении своей особы уяснив и замешательством моим потешаясь.
– Если мне присвоили столь высокое звание, – сказал я, – то оно автоматически обязывает…
И до блаженного предрассветного утра мы бродили по холодному Берлину, плывя в его рекламном неоновом половодье, выныривая в дымный гомон пивных ресторанчиков, веселясь и болтая от души.
А я читал ей стихи, я знаю много стихов из давних книг, прочтенных в местах, весьма отдаленных от европейских столиц, их достопримечательностей и удобств. Там, в Сибири, в холодные неуютные вечера, под тусклым светом лампы над тумбочке, они-то и скрашивали мой досуг. Телевизора у нас не было, от цивилизации мы находились на значительном удалении, ибо золото отчего-то таится вдали от пригодных для обитания человека мест.
«Мы разучились нищим подавать, дышать над морем высотой соленой, встречать зарю и в лавках покупать за медный мусор золото лимонов».
Или:
«Незабываема минута для истинного моряка: свежеет бриз, и яхта круто обходит конус маяка. Коснуться рук твоих не смею, а ты – любима и близка. В воде как огненные змеи блестят огни Кассиопеи, и проплывают облака».
– Милиционеры знают такие стихи? Откуда они, кстати?
– Оттуда, куда уже нет дорог… А вот, кстати, милиционер я по случаю, причем дурацкому.
– И как случился случай?
– Был мне голос: ступай в милицию, и будет тебе счастье.
– И счастье было?
– Оно нашлось несколько часов назад, в ресторанном чаду.
– Посмотрим, повторишь ли ты эти слова завтра.
Когда я проводил ее до дверей номера, она быстро и осторожно коснулась губами моей щеки, прошептав:
– Все, до сегодня… Не прощаюсь.
– Так ведь и я не прощаюсь, – нагло брякнул я.
– Поэтому – до свидания! – последовал игривый ответ. – А чтобы все расставить на свои места, скажу: я, видишь ли, такая самолюбивая дура, что не хочу размениваться даже с симпатичными и мужественными милиционерами…
Я вставил башмак в створку закрывающейся двери. Молвил грубовато:
