Домой я вернулся в настроении мрачном и угнетенном, с единственной мыслью, настырно бившейся в сознании:
«И почему Бог определил мне участь жить именно в этой расхристанной стране?»
За ужином Ольга, усевшись напротив и лукаво щуря свои прекрасные, чистые, как вода колодезная, глаза, вдруг сказала:
– Час сегодня говорила с твоей мамой, она звонила…
– И чего? – насторожился я.
– Мы решили, что я должна ехать рожать в Америку, – прозвучал ответ.
Я поперхнулся куском антрекота.
– И… какие соображения подвигли? – молвил угрюмо. – Ты же так любишь Россию… Ее леса, поля, фольклор, культурное наследие предков… А?
– Я хотела бы свободы и безопасности для своего ребенка, – ответила она будничным тоном. – Ему не нужны будут визы для поездок в приличные страны, он будет обеспечен социальной защитой как гражданин самого мощного в мире государства, он, наконец, не пойдет в нашу армию, похожую на концлагерь… Это – если будет мальчик. А если это будет девочка, ей, ко всему прочему, не придется торговать собой во имя перспективной должности или же целиком зависеть от милостей мужа… Здесь восточная страна, ты проникнись, отвлекись от своего бытия. Наша семья – вне правил, она исключение, а ориентироваться надо на расхожие стереотипы, они определяют реальность.
Голос ее звучал искренне, горячо, даже с надрывом.
– Ты не веришь в Россию? – утвердительно вопросил я.
– Мне хотелось бы верить, – сказала она. – Но всегда получалось так, что и мы, и наши родители, и деды, да и прадеды извечно жили в зоне бесправия и нищеты, где правители относились к ним, как африканские царьки к своим племенам, где разницы между животным и человеком отсутствовала и где всех постоянно водили за нос. А отводивши, даже не извинялись.
– Мне нечего возразить, – сказал я. – Но я чувствую себя предателем. Хотя предательство иногда означает предчувствие…
– А мы никого не предаем, – сказала она. – Мы с тобой как работали во имя страны, так и продолжим это занятие, нам и деваться, собственно, некуда. Речь не о нас. Речь о вере в страну. А ее определяют правители, их философия, их идеи. Ты способен уверовать в эти ничтожества? Они лишь приспосабливаются к обстоятельствам, нивелируя возникающие несоответствия во имя сохранения кресел, они – не капитаны дальнего плавания, а потерпевшие кораблекрушение.
– А в Америке, значит, несокрушимые капитаны…
– Я сужу по результатам. Ты сравни полицию в Штатах и нашу, насквозь продажную, где каждый неуверен в завтрашнем дне и ходит на службу за копейки, дабы стричь купюры с тех, кто под руку подвернется. Ты посмотри, как кончают здесь свою жизнь многие артисты, которых обожала вся страна! В нищете и убожестве. Да только ли артисты?! Милиционеры тоже не исключение.
– Так или иначе, – с напором произнес я, – но мне не хотелось бы видеть своего ребенка гражданином антихристианской страны.
– Почему – антихристианской?
– Потому что все якобы христианское, оставшееся в ней, это сектантство или коммерция.
– По-моему, ты задираешь планку.
– А по-моему, и это я говорю серьезно, в России, как нигде, человек способен сохранить и закалить душу. Для целей гораздо более важных, нежели гарантированные социальные защиты и безвизовое передвижение.
Она медленно и удивленно качнула головой.
– Никогда не подозревала в тебе столь отъявленного патриота. Да еще с религиозным сознанием… Любопытно. Тем более не помню факта посещения тобою церкви. Это я туда хожу, кстати. Ты и в самом деле всерьез?
– Я всерьез пытаюсь сформулировать свое мировоззренческое отношение к твоему предложению, – ответил я. – На уровне инстинктивного противления. Основанного, думаю, на генетической памяти предков. Не стремившихся ни в какие дали перед лицом самых жутких испытаний. Таких, какие нам и в кошмарном сне не приснятся. Предвижу ухмылки, но мы же – перед ними, предками, в долгу неоплатном. Они, зачиная детей, и праправнуков на этой земле хотели, а не на другой.
– Значит, все эмигранты – предатели, и всем им гореть в аду, – кивнула она насмешливо. – Даже тем, кто бежал от Гитлера или от Сталина. У меня, дорогой, иная концепция. Земля одна, и человек может выбрать на ней то место проживания, что отвечает его жизненным интересам. А национальная замкнутость и раздробленность – причина отчуждения и войн.
– Так ты за мировое правительство и общий миропорядок?
– Прекрасная идея, – живо откликнулась она. – Устраняющая миллионы проблем. И тут тебе снова нечего возразить!
– Не очень-то я верю в подобного рода идиллию, – откликнулся я.
– А другого рационального пути не существует, – произнесла она устало. – И главные препоны на нем – дремучие национальные амбиции. Намек понял?
– Чего ж не понять…
– Тогда вывод: я поступлю так, как решу сама.
– Ты уже, чувствую, решила.
– Все, я устала от разговоров. – Она резко поднялась из-за стола. – У меня завтра тяжелый день, я пошла спать. Чай горячий, я заварила. Цейлонский, настоящий. То бишь со Шри-Ланки. Надеюсь, он не оскорбит твоих патриотических чувств, тем более в России твой любимый иностранный чай не растет.
Дверь в спальню захлопнулась.
Да, она все решила. И я неспособен противоречить такому ее решению. Хотя в моем вялом неприятии его и в ее напоре, в этом проигранном мною конфликте, существует подоплека важнейшего выбора, еще неосознанного нами, но определяющего громадную суть… И вероятно, суть греха и отступничества.
И вдруг меня охватил неосознанный страх.
Нет, это неправильно. Я должен остановить ее, ведь куда как верно сказано, что благими намерениями выслана дорога в ад…
И тут же обреченно ударило:
«Не остановить мне ее, и вообще сегодня что-то непоправимо сломалось… Главное, хрупкое. И не склеить его теперь – непонятное, призрачное, но самое что ни на есть главное, вот как…»
И горек был вкусный чай.
А когда я вошел в спальню, спала она отчужденно, подвернув под себя одеяло и уместившись ближе к краю постели. Если и спала, в чем сомневаюсь.
Ну что же… Я последовал ее примеру. Хотя надлежало подвинуться к ней поближе, обнять, поцеловать примиренно…
Но я не нашел в себе ни желания, ни сил лишний раз отяготить себя ложью.
У нас родилась дочь. Мария. Гражданка США. Мне стоило немало хлопот выправить ей дубликаты российских метрик.
Когда Ольга вернулась из Америки, на сей ее поступок я больше всуе не пенял. Я был всецело захвачен радостью своего отцовства и безоглядной любовью к своим девчонкам.
Но неизгладимая, подлая трещинка в этой моей восторженной и, казалось, бесконечной любви тянулась, проглядывая ненароком в каких-то неясных сомнениях, что наполняло меня безотчетной тревогой, справиться с которой я не мог, как ни старался.
