Валера обслуживал ночлежку, оборудованную прачечной, как сантехник и газовщик, пользуясь за это неограниченным правом бесплатной замены постельного белья и полотенец, и воспользоваться своей привилегией предложил мне, представив меня хозяину ночлежки, как приятеля и коллегу по совместной работе.
Попивая чаек на балкончике владельца этой сомнительной гостиницы — офицера запаса, прослужившего здесь, в Карлсхорсте, не один год, — я наблюдал за суетой, царящей во дворе дома, где шла торговля автомобилями, разгрузка всемозможного товара, предназначенного для отправки на Украину, в Россию, в Болгарию и даже в Монголию, откуда также прибывали «челноки», рыскавшие по Европе в поисках дешевого барахла и обретающие его именно в этом районе Берлина, набитом жуликами всей мастей.
В ночных набегах на германские магазины в основном специализировались поляки-нелегалы, продающие затем награбленное за десять-двадцать процентов от реальной стоимости — лишь бы хватило на водку, наркотики и ломоть пиццы. Эта публика не боялась ни тюрьмы, ни депортации: в Моабите их вполне устраивали чистые, просторные камеры и сытное, с ветчиной и бананами, питание, а нелегальный переход границы, следовавший незамедлительно после выдворения в Польшу, означал для них всего лишь приятный и полезный для здоровья променад.
В ночлежке я был одарен всеми постельными принадлежностями, включавшими подушки с одеялами.
Провожая меня до жилища, Валера говорил, что в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств я могу переселиться к нему в любой необходимый момент:
— Хоть сейчас… Я даже твои простыни с дивана не убрал, только их одеяльцем накрыл. Приходи и ложись. Все, как в мавзолее…
Я был бесконечно признателен этому простому рабочему человеку, абсолютно равнодушному к происходящей вокруг него криминально-коммерческой возне, органически бескорыстному и привыкшему получать деньги за конкретный и нужный труд, которого он никогда не чурался.
Став обладателем чистенького постельного белья, я сел на трамвай и покатил в спорткомплекс, где одновременно размещалась сауна.
Получив в кассе билет, спросил на английском у стоявшей за мной в очереди очень красивой и хорошо одетой шатенки лет двадцати пяти, как, собственно, пройти в сауну?
— Я тоже иду туда, — ответила она. — Вы… американец?
— Акцент? — спросил я, вздохнув.
Она рассмеялась, показав здоровые, жемчужной белизны зубы.
— Да. Акцент. Я часто бываю в Лос-Анджелесе, поэтому…
— А я вот ни разу в Лос-Анджелесе не был.
— Серьезно?
— Вполне.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж, отдали свои билеты контролеру и затем прошли в пустую раздевалку.
— Здесь? — спросил я, оглядываясь на ряды шкафчиков из серебристого пластика.
— Да, здесь раздеваются, — кивнула моя попутчица, стягивая с себя платье и оставаясь в трусиках и прозрачном черном лифчике.
Я несколько озадачился, искоса глядя на ее идеально округлые бедра и тяжелые упругие груди, которые в поддержке их лифчиком, на мой взгляд, и не нуждались.
— Раздевайтесь, что вы стоите? — предложила она.
Чпок! Лифчик расстегнулся, скрывшись в глубине шкафчика, куда полетели и трусики.
Я с невозмутимостью героя-висельника расстегнул рубашку, выгадывая мгновения для окончательного прояснения сложившейся ситуации, ибо опасался оказаться в роли чего-то недопонявшего идиота, но тут в раздевалку вошли две абсолютно голые молодые женщины и костлявый согбенный старичок, также никакой одеждой не обремененный, хотя в наготе своей скульптур Микеланджело он не напоминал.
До меня наконец дошло: у немцев так принято, и стесняться здесь нечего.
Я тоже полностью разоблачился и в этом порнографическом состоянии проследовал за шатенкой, с интересом глядя на ее очень складную попу, наводящую на всякие естественные размышления, которые лицемеры наверняка бы назвали грязными.
Как следует пропарившись в раскаленной духоте сауны и наплескавшись в бассейне, я пригласил шатенку в небольшой бар, располагавшийся на первом этаже спортивного комплекса, где произошло окончательное закрепление нашего знакомства.
Шатенку звали Ингред, работала она в международном отделе крупного банка, проживала в западной части Берлина, изначально являясь «капиталистической» немкой, а здесь, на бывшей гэдээровской территории города, оказалась, навещая свою престарелую тетку, и, вероятно, после визита к родственнице решила основательно помыться.
Естественно, со стороны Ингред последовали вполне логичные вопросы относительно целей моего пребывания на германской земле. Пришлось изворачиваться, туманно ссылаясь на предложение поработать тренером карате в одном из спортивных клубов.
А, собственно, что я мог ей сказать? Что я русский, которых здесь откровенно недолюбливали? Что дезертир с неопределенным будущим, проживающий на вещевом складе сомнительного дельца? Что имущество мое состоит из пистолетов, угнанной машины и позаимствованного у воров тряпья?
Услышав о том, что я специалист в нанесении увечий роду людскому утонченными методами восточных изуверов, Ингред устремила на меня взор, преисполненный восхищения.
— И ты не куришь? И пьешь только минеральную воду? — вопрошала она, гася сигарету и смущенно глядя на свой бокал, наполненный джином с тоником.
— Если честно, — отвечал я, — то иной раз алкоголь себе позволяю. А вот насчет курева — по-моему, это глубоко античеловеческое занятие. Ты уж меня извини, Ингред…
— А что извинять? Ты прав… — Она накрыла мою руку своей узкой нежной ладонью. — Тем более у меня полгода назад умер муж от рака легкого…
В этот момент я, нисколько не претендующий на роль искушенного психолога, тем не менее остро почувствовал, как между нами проскочила тепленькая искорка взаимного влечения.
— Ингред, — предложил я, руководимый идеей марксисткого толка — разжечь из искры костер, — ответь: не против ли ты отужинать с молодым, честно неженатым лицом американского происхождения? Если не против, берем такси и…
— Зачем такси? У меня есть машина, — рассудительно сказала она.
6.
Я проснулся в шесть часов утра, движимый чувством долга перед предстоящей работой, но тут вспомнил, что сегодня воскресенье и торопиться мне некуда.
Я лежал на широкой, как плато, кровати с зеркальной спинкой в спальне Ингред и, сонно всматриваясь в сумрак комнаты, из которого блекло выступал гарнитур цвета слоновой кости, вспоминал события прошедшего вечера и ночи, и виделся мне зальчик ресторана, высокие бокалы с легким ледяным вином, ее тревожный взгляд зеленоватых глаз в темноте салона машины, осторожный поцелуй, внезапно превратившийся в жаркое, ненасытное слияние губ, а затем эта комната, горячечная круговерть наших тел, мокрых от сладкого любовного пота, слившихся в неразрывное, не способное, кажется, разделиться целое…
