Мать его умерла спустя полгода, и нельзя сказать, что Аким Корысный был к тому времени настолько уж холоден и циничен, что не испытал никаких чувств сожаления и раскаяния, наоборот, он сам удивился тому, как остро переживал эту смерть. Корысный похоронил мать с честью, и успокаивая болезненные уколы совести, устроил пышные (разумеется по меркам нищего и ободранного провинциального поселка), поминки.
По правде сказать, с самого начала в сокровенной глубине его души гнездилось смутное чувство удовлетворения от того, что, как выяснилось, болезнь матери была неизлечимой, а потому несостоявшаяся операция была бы совершенно бесполезной, и стало быть, деньги были бы потрачены напрасно.
Совесть его успокоилась окончательно, когда, аккуратно вскрыв и обследовав потайной ящик секретера в комнате сестры, обнаружил он там старинную жестяную коробку из-под чая с полустертым изображением Кремля на крышке, а в ней три перетянутые резинкой пачки долларов. Корысный понимающе усмехнулся, подмигнул сам себе в зеркало, взвесил деньги на ладони… Поколебавшись несколько секунд, он решительно подавил возникший в сердце преступный помысел, уложил деньги на место и так же аккуратно запер секретер.
— Кимушка, ты бы оставил нам триста долларов, хотя бы, — жалобно попросила сестра, когда он, уложив дорожный кейс, подошел к ней обняться на прощанье. — Или триста пятьдесят… Поверишь ли, иной раз с мужем без хлеба по три дня сидим…
— Верю, верю, сестра, — отвечал Аким печально. — Охотно верю. Но поверь и ты мне. Такие обстоятельства складываются, что хоть по миру иди. И честное слово, пойду. По электричкам скоро буду бродить, как погорелец и бомж…
— Ну, сто хотя бы… Пятьдесят… Ну хоть двадцатку. Я видела, у тебя еще восемьсот оставалось…
— Это казенные, — поспешил оправдаться Аким, неприятно удивленный тем, что бумажник его, с которым не разлучался он ни днем, ни ночью, и который постоянно сохранял температуру тела, был каким-то таинственным и непостижимым способом обследован посторонними людьми. Пятьсот долларов лежало открыто в отделении, но триста-то были упрятаны глубоко под подкладку, а шов заметан черной ниткой.
Много, много волчьих ям рыла жизнь на пути Акима Корысного!
Несколько раз он, считай, чудом избежал замаскированных капканов и западней, куда попались его менее удачливые знакомые. И дело заключалось вовсе не в том, что природа как-то особенно одарила его прозорливостью, чутьем и умом. Он был просто гармоничен и созвучен миру, который он мерял и оценивал по себе, как приглянувшуюся одежку. А между тем мир был злой, и Корысный жил и действовал среди злых людей.
“Как жаль, — размышлял он, — что деньги в нынешнее время не могут плодиться сами по себе, лежа в потертом чемоданчике в самом укромном уголке между двумя хитроумно устроенными стенками антресолей. Для размножения они должны выйти в большой свет и встретиться с другими деньгами, совместно свершив какое-нибудь живое дело. А живое дело — всегда опасное дело…”
Аким Корысный чуял, что дело, в которое он собирался влезть, чем-то опасно для него. Слишком выгодный барыш оно сулило. Слишком гладко все складывалось. И все-таки внутренне он уже склонился к тому, чтобы принять предложение и стать полновластным хозяином “Скокса”.
Поток машин все более густел, и Корысный поневоле внутренне подобрался, внимательно поглядывал по сторонам и не снимал ноги со сцепления, потому что то и дело приходилось переключаться на вторую передачу и притормаживать. На подъезде к повороту на мост образовалась настоящая пробка, какой-то нетерпеливый кретин беспрерывно сигналил сзади, вызывая у Корысного, и навернякак у всех окружающих, тихую ярость.
Минут через десять, когда Корысный добрался наконец до поворота, взору его открылась печальная картина — старый “москвичок” с наваленным на крышу убогим дачным скарбом, основательно протаранил зад черного джипа. Цветные мелкие стекла разбитых фонарей весело посверкивали и играли на сыром асфальте. Злополучный водитель сидел прямо на земле, прислонившись спиной к переднему колесу своей убогой машинки, подтянув коленки к груди и уткнувшись в них головой. Лица его видно не было, ладонями он зажимал уши. Рядом с ним неподвижно стояла бледная увядшая женщина. Девочка лет десяти, очевидно, их дочка, присев на корточки, собирала цветные стеклышки…
Трое крепких коротко стриженных молодцов что-то объясняли лейтенанту ГАИ, показывая пальцами на бесчувственного бедолагу. Лейтенант кивал и быстро записывал показания в протокол, умещенный в лежащем на капоте джипа планшете.
Все в данной стуации было ясно и без всякого протокола: задний всегда виноват.
Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце Корысного, он даже представил себе этакую гипотетическую сценку: вот сейчас он останавливается у места трагедии, спрашивает у молодцов: “Сколько?” — и тотчас отсчитывает запрошенную сумму. Это ведь в его силах, пустяки, в сущности. Пять, десять тысяч зеленых. А взамен суетливая благодарность воспрянувшего горемыки, скупые слезы благодарности, пожатия рук, обещания “отблагодарить-отслужить…” Чем ты можешь мне отслужить, мужичок? Мешок картошки с дачи привезти, корзину яблок…
Аким Корысный раздраженно прибавил газку и выехал на мост. Через полминуты он напрочь позабыл и мужичка этого, оцепеневшего на земле, обхватившего голову руками, и его несчастную семью, и свой благородный, но бесплодный порыв.
“В конце концов, чем я рискую? — думал Корысный, паркуясь возле своего трехэтажного особнячка. — Дела у “Скокса” идут превосходно, все бумаги в образцовом порядке. Почему бы нет? Тем более комбинат остается при мне… Надо соглашаться.”
ФЕРАПОНТ И РВАЧ
Не прошло и двух недель, как Ферапонт и Рвач вновь плотно заперли за собой дверь парной, усевшись на махровые полотенца, застлавшие гладенькие доски широких скамей, ступенями поднимающихся до жаркого потолка.
Сняв с крючка медный черпак с резной деревянной ручкой, Ферапонт зачерпнул из бадейки воды и плеснул на камни. Пригибая голову от взвившегося яростно пара, взобрался на полку.
— Дела серьезные, Рвач, — поведал, почесывая волосатую мускулистую грудь. — Все по-твоему сошлось, клиент раскололся. Информации — гора, нам с тобой еще придется покопаться в ней, разобраться в деталях… Но главное мы уже знаем…
— Ну-ну, — заинтересованно поторопил Урвачев.
— Все идет через москвича…
— Та-ак… Как я и думал. Кто таков?
— Дрянь, отжимок, на пенсии… Пять лет назад ушел из министерства. Но перед пенсией успел связать узлы — вышел на какого-то американца, организовал экспорт металла с комбината. Весь куш уходит к нему, Колдунову перепадают крохи… Но главное, Рвач, он же, этот москвичок гнилой, устроил такое акционирование комбината, что шестьдесят процентов акций у него. У Колдунова около двадцати, остальная мелочевка разошлась по работягам…
— Адресок москвича есть? — мгновенно оценил услышанное Урвачев.
— Пока нет, но добудем. Дело техники…
