* * *
Он наблюдал за домом из-за деревьев. Ждал, пока покажется тот, кто нужен. Но в доме не было никого, кроме собаки.
Сгустилась тьма, и кроны перестали защищать от льющего сверху дождя. Капли падали на голову и на плечи, защищенные толстой кожаной курткой. Время от времени Ройвен Вайсберг вытирал лицо. Гораздо чаще он запускал руку под рубашку и почесывал предплечье в том месте, где темнел застарелый рубец.
Человека в доме звали Тадеуш Комиски, ему было семьдесят три, и он родился в этом доме. Информацию Вайсберг получил от священника, школьного учителя и соцработника. Он знал то, что рассказала ему бабушка, и надеялся, что еще до конца дня услышит то, что хотел узнать. Расстанется ли Комиски с нужными сведениями добровольно? Вряд ли. Значит, придется применить силу. Впрочем, пока дом оставался пустым.
За спиной у него ждал Михаил. Как всегда, спокойный, молчаливый, невозмутимый. Ройвен Вайсберг смотрел на дом. Его глаза давно привыкли к темноте. Дом построили на вырубке, иначе, в окружении елей и берез, его вообще не было бы видно. Вайсберг и так различал лишь силуэт. Света в доме не было, в противном случае он просачивался бы под дверью. Не было и огня — над трубой не вился дымок. Перед домом стоял грузовик без двигателя, а чуть в стороне — конюшня с повисшей на петлях дверью. Когда-то о конюшне заботились, теперь она медленно разваливалась. Вайсберг чувствовал, что надо уходить.
Собака в доме почуяла его присутствие.
Как? Ответа на этот вопрос Ройвен Вайсберг не знал.
Судя по тону лая, пес был большим догом. Если так, то его придется убить. Вайсберг не испытывал по этому поводу никаких чувств. Михаил тоже. Он приходил за Комиски уже трижды и ни разу его не застал. Что ж, в четвертый должно повезти.
В лесу Вайсберг хотел найти могилу. В полукилометре отсюда стоял памятник, к которому вела проселочная дорога — по ней ездили лесорубы. Памятник представлял собой невысокий округлый холмик из пепла. Могил здесь было немало, и в них, под слоями перегнивших листьев и иголок, лежали, может быть, сотни, а может быть, тысячи скелетов. Место их упокоения не отмечал ни камень, ни какой-либо другой знак. Он приходил сюда и раньше, приходил, чтобы узнать, где лежит одно-единственное тело. Рано или поздно Камински
[3]
скажет. Но поляк не появлялся.
В лесу ухнула сова. Ухнула, как и в ту ночь, когда могилу заполняли телами.
* * *
Расстояние не мешало, глаза у Тадеуша Комиски оставались такими же зоркими, как и в детстве.
Живности в лесу было много: лоси, кабаны, волки рыскали по всему национальному парку, растянувшемуся к западу от дороги на Люблин. Он слышал крик совы, охотившейся неподалеку от его дома. Зрение у Тадеуша Комиски было никак не хуже, чем у лося, кабана, волков и совы, не хуже даже, чем у орла, сидевшего у макушки ели рядом с гнездом.
Весь день и весь вечер он наблюдал за мужчиной в толстой кожаной куртке. Всю свою жизнь, с шести лет, он знал, что этот человек придет, сядет и будет ждать… Придет из-за его отца. Из-за того, что тот сделал. Возвращаться в дом на опушке Тадеуш Комиски не решался, хотя там и сидел его некормленый пес. Пес и подсказал, что мужчина в куртке сменил позицию, перейдя от памятника ближе к дому Всю жизнь он носил бремя знания, что этот человек придет. Раньше, в молодости, бремя не давило так сильно. Он уже не помнил, сколько раз, три или четыре, видел его в лесу, и сколько лет прошло с тех пор, как он увидел его впервые.
Люди приезжали сюда каждое лето. Проходили по тропинке от парковочной площадки к горке пепла, минуя фундамент башни. Обходили горку по кругу, останавливались у памятника и иногда клали живые цветы. Некоторые углублялись в лес, следуя по проложенным лесниками тропам, слушали птиц и, напуганные чащей, тревожно озирались. Потом поспешно уходили.
Ему шел сейчас семьдесят второй год. Отец, возложивший на него пожизненное бремя, умер более сорока лет назад, мать годом позже, и оба испустили дух здесь, в этом деревянном доме, за которым наблюдал сейчас человек в кожаной куртке. Может быть, дом уже давно надо было спалить. Облить бензином и сжечь. Чтобы не осталось ничего. На нем лежало проклятие. В 1964-м он женился на Марии, а через одиннадцать месяцев она умерла при родах на той самой кровати, где умерли его отец и мать. Он похоронил жену с мертворожденным ребенком в грубо сколоченном сосновом гробу. Если бы он встал у камня, то увидел бы за невысокой стеной деревья вдоль Буга и кладбище, но он не был там много лет. Из-за того, что сделал отец, на дом легло проклятие. Оно убило его мать, его жену и ребенка, девочку, которая так и не жила никогда. А проклятие жило.
Наказание за зло, совершенное отцом, перешло на него самого. Тадеуш не забывал о нем ни на минуту. Ответственность лежала и на нем. Это он шестилетним мальчишкой прибежал домой и рассказал отцу о том, что видел. Отец, возможно, и не поверил ему, потому что заколебался, но тут мать напомнила об обещанном вознаграждении. Он отвел отца в лес, и зло было сотворено в надежде на награду — два килограмма сахара. В тот день, когда на дом было наложено проклятие, шел тихий дождь.
Тадеуш различал контур плеч сидящего под деревом человека, а когда тот поворачивал голову, даже различал отблеск лунного света на бледной коже. Мужчина не кашлял, не шевелился, только просовывал иногда руку под куртку и, похоже, почесывал правое плечо, но насекомые, обитавшие в лесной подстилке, наверно, уже ползали по нему. Он не потягивался, не хрустел костяшками пальцев. Раньше, вечером, Тадеуш Комиски видел, как незнакомец осторожно и бесшумно прошел по лесу в поисках, вероятно, той могилы, что служила отметиной содеянного зла и причиной проклятия… А ведь вознаграждения отец так и не получил.
За спиной человека в куртке, в двухстах метрах от памятника, сидел другой. Он тоже наблюдал и слушал, но еще и курил сигареты.
Тишину нарушал только крик совы да шум дождя. Тадеуш Комиски ждал, пока чужаки уйдут. Ждал, хотя и знал, что и тогда, когда они уйдут, покоя не будет — рано или поздно они вернутся. Может быть, их звала могила. Проклятие сводило его с ума, из-за него у Тадеуша Комиски случались галлюцинации.
Совершенное в шесть лет навсегда сломало его жизнь.
* * *
Они тронулись дальше.
— Твоя тачка, майор, это история нашей жизни.
— Наша жизнь, полковник, дерьмо. Согласен, что и моя тачка ничем не лучше.
— Какая жизнь, такая и машина. Ломаная. И то, и другое — дерьмо.
— Знаешь, когда я только купил ее, в 1986-м, она казалась мне сказкой, чем-то вроде медали. Машина — это символ, знак личного успеха. Четыре цилиндра, 1500 кубиков, последняя модель… Почти «фиат». По утрам, выезжая на ней, я чувствовал себя — извини, друг, — счастливым. Я гордился собой.
— И все равно это кусок дерьма.
Первый день путешествия еще не закончился, а они уже потеряли четыре часа.
