На седьмой день мы разогревали баланду в железных котлах, стоявших на кирпичах, между которыми разводили огонь. Пожилая женщина рядом засыпала в котел картошку и репу; мяса нам не давали. За нами присматривала капо — еврейка из Хелма по имени Мириам. Ее все боялись, и она всегда ходила с плеткой. В какой-то момент то ли от усталости, то ли потому, что разболелся живот, я, позабыв про Мириам, сказала соседке, что моя сестра такое есть не станет.
Стояла жара, и поэтому окна в кухне были открыты. Соседка еще не успела ответить, как я вдруг услышала вдалеке стук колес, а потом долгий визг колодок останавливающегося поезда.
Соседка отвернулась и ничего не сказала, а Мириам вдруг хлестнула меня плеткой по спине. Я обернулась. «Послушай, что я тебе скажу, — прошипела Мириам. — Мы здесь живем по звуку. Уши — наши глаза. Подходит поезд. Играют музыканты. Мы слышим эти звуки. Слышим команды на немецком, крик, стоны, вопли, которые заглушает мотор. Потом мы слышим гусей. Кто-то из заключенных входит в загон, где держат гусей, и начинает их гонять. Гуси кричат так, что не слышно ни людей, ни мотора. Длится это все недолго. И снова приходит поезд, и снова играет оркестр, и снова команды на немецком, крик, стоны, вопли… Так происходит каждый день. Так было и в тот день, когда здесь появилась ты… Не беспокойся за свою сестру и за ее здоровье, потому что она давно уже мертва. Все, кто приехал с тобой в том поезде, погибли в тот же день. И давай-ка, мешай поживее, а то баланда получится совсем пустая».
Вот так я узнала, что утраченная невинность не возвращается.
* * *
Перебравшись по мосту через Оку, они оказались в старинном русском городке.
— Здесь говорят, что Муром — самый красивый город во всей России, — заметил Яшкин.
— Пусть себе болтают. — Моленков зевнул и даже не потрудился прикрыть рот.
— Горький писал, что тот, кто не видел Мурома от Оки, тот не видел красы России.
— Пошел он.
— Здесь родился богатырь Илья Муромец. И, кстати, вон и памятник ему. — Яшкин указал в окно. На подсвеченном постаменте красовался громадный, втрое больше реального размера, Илья Муромец в полном богатырском облачении и с мечом на поясе. — Хорош.
— Да ну его…
— Между прочим, тут неподалеку есть монастырь, основанный еще тысячу лет назад.
— Плевал я на монастырь.
— Из Мурома и калачи пошли. Я про это в путеводителе прочитал.
— Мне вся эта хрень — богатыри, калачи да монастыри — ни к чему. Сейчас без четверти полночь, и я устал, как собака, и хочу спать.
Яшкин пожал плечами.
— Я это все рассказываю, чтобы ты не уснул.
Он тоже зевнул, потянулся и поморгал глазами. В Сарове, где Яшкин подрабатывал частным извозом, он всегда спал во второй половине дня. При мысли о том, что ему, офицеру 12-го управления, приходится зарабатывать на жизнь, мотаясь туда-сюда на старенькой развалюхе, становилось горько и обидно. День выдался долгий. Будь возможность, он свалился бы замертво на кровать и проспал часов пятнадцать.
Рядом устало заворочался Моленков.
— Надо поспать.
Яшкин свернул на узкую улочку. Проезжая через площадь с собором Христа Спасителя, он увидел уходящие к куполу леса. Деньги на старые и никому не нужные памятники у них находятся, а вот на достойную пенсию человеку, отдавшему жизнь 12-му управлению, этих денег нет. Он остановил машину у закрытых дверей гостиницы. Моленков уже уснул, но Яшкин его разбудил.
Они поднялись по ступенькам, постучали. Через какое-то время кто-то, шаркая ногами, подошел к двери с другой стороны. Звякнула цепочка, лязгнул замок. В лицо ударил свет. Свободные номера? Заспанный портье оглядел гостей и решительно покачал головой. Через стеклянную дверь у него за спиной Яшкин увидел стойку и висевшие на доске ключи. В следующий момент стекло отразило недовольную физиономию Моленкова. Дверь захлопнулась. Снова лязгнула задвижка.
Они заехали еще в две гостиницы. В последней их даже впустили в фойе, но не дальше. Девушка за стойкой уклончиво объяснила, что свободных комнат нет, а ключи на доске означают, что в номерах «идет ремонт». В зеркале у нее над головой переминались два пожилых, небритых, с посеревшими лицами мужика. Вернулись к машине.
— Нас не впускают, потому что мы не внушаем доверия, — вздохнул Яшкин. — Ты в зеркале себя видел?
— Что будем делать?
Отставной майор ухмыльнулся отставному полковнику и пожал плечами.
— Надо бы умыться да привести себя в порядок, но я сейчас к Оке не поеду. Так что давай найдем какой-нибудь парк и переночуем в машине.
Машину поставили под старым вязом. Моленков устроился впереди, уткнувшись животом в рычаг коробки передач, и моментально захрапел. Яшкин лег сзади, спиной к брезенту и тому, что под ним скрывалось.
* * *
— Ты в порядке? Не заболел?
Сак вскинулся, и стопка книг на столе едва заметно покачнулась. В глазах склонившейся над ним уборщицы отражалось беспокойство.
— В порядке, — сбивчиво пробормотал он.
— Извини, но выглядишь ты не очень. Как будто с привидением встретился.
Он открыл книгу, но даже не посмотрел на страницу. Женщина начала уборку от его стола, словно для того, чтобы выразить свое недовольство тем, что кто-то еще задержался в библиотеке, и этот кто-то не учитель или ученик, а всего лишь лаборант в белом халате. Он решил не обращать на нее внимания и никак не отреагировал ни тогда, когда пылесос загудел под столом, рядом с его ногами — она даже не извинилась, — ни тогда, когда тряпка, которой уборщица протирала стол, проползла в сантиметре от его локтя. Взгляды их более не пересекались, и она двинулась дальше — с пылесосом и тряпкой.
Он называл себя Сак. Имя выросло из его расколотой жизни, расколотых культур и расколотых рас. Для матери, урожденной англичанки, он был Стивеном Артуром Кингом. Для отца — Сиддиком Ахмедом Хаттабом. В семье матери его «англизировали». Приезжая к родственникам отца в пакистанский город Кветта, он становился азиатом. В колледже его называли расовым гермафродитом. Теперь имя Сак вполне его устраивало, и ребятам, с которыми он работал, оно тоже нравилось. Впрочем, сам он считал уникальным не свое имя, а свое положение лаборанта.
Он закончил Империал-колледж при Лондонском университете летом 1997 года в возрасте двадцати двух лет с отличными оценками и степенью по ядерной физике. Больше всего его успеху радовались родители, мать — некогда мисс Кинг, а ныне миссис Хаттаб, и отец. И вот, одиннадцать лет спустя после всего случившегося с ним, он оказался на должности лаборанта в средней школе. Работа оказалась унизительно легкой и не требовала никакого напряжения. Но с тех пор, как его мир рухнул, Сак позволил себе поддаться на уговоры. Будь у него исповедник, он, возможно, признал бы, что предложил себя добровольно, по собственной инициативе. В глазах агентов по найму, чей офис находился на вилле в северном предместье Кветты, Сак имел два неоспоримых преимущества.
