Ройвен Вайсберг не только спас его от боли, он спас от смерти. Глядя на чашку перед собой, Кэррик думал о том, что не сидел бы здесь, если бы не Вайсберг. Он до сих пор чувствовал силу его пальцев, взгляда, голоса. Да, он был обязан этому человеку жизнью.
— Вечером выезжаем, — сказал Михаил.
Кэррик пожал плечами, но промолчал. Не стал требовать объяснений — куда, когда, зачем? Он знал, что Михаил не верит ему. Знал, что в его лице обзавелся опасным врагом. За домом, вероятно, уже наблюдали. Если они нашли его ночью, то скорее всего проследили и до склада. Они могли предположить, зачем его привезли туда и что с ним там делают. И тем не менее не стали вмешиваться. Ему едва не раздробили колено. Если бы не Вайсберг, его забили бы насмерть и закопали.
Кэррик, наверно, тысячу раз пересчитал нерастворившиеся крупинки кофе на дне чашки. Он поднял наконец глаза и увидел картину, но сколько ни всматривался в тень за деревьями, так и не нашел никакого скрытого смысла. Он лишь знал, что именно Ройвен Вайсберг, а не те, кто отправил его сюда, спас ему жизнь. И только Ройвен Вайсберг мог защитить в будущем.
* * *
Как всегда, она собрала его вещи.
— Зачем он тебе нужен? Зачем ты берешь его с собой? Только потому, что он принадлежит кому-то другому? Чтобы поиграть?
Ройвен стоял перед кроватью. Две рубашки, белье, джинсы и теплые носки уже лежали в сумке.
— Когда это я хотел чего-то, чтобы поиграть? — спросил он.
— Он служит Иосифу. Ты поэтому хочешь его забрать?
— Нет.
— Он не твоей крови и не твоей веры.
— Мне все равно, какой кто крови, а веры у меня никогда и не было.
Она протяжно вздохнула.
— Ты совсем его не знаешь.
— Я видел, чего он стоит, и этого достаточно.
— У тебя же есть Михаил.
— Да, есть. Только Михаил защитить меня не смог. У Иосифа есть Виктор и Григорий, и они тоже не смогли его защитить.
— То есть тебе так нужна защита, что ты готов взять чужака?
— Мы едем в такое место и будем иметь дело с таким товаром и такими людьми, что надежный человек не помешает.
— Чужак.
— Человек, показавший, на что годится.
Она застегнула «молнию». Сумка была старая, потрепанная. Он вспомнил, с какими сумками приехал в отель Иосиф Гольдман. Их было три, все дорогие, красивые, качественные. Его сумка приехала с ним из Перми. Давным-давно он купил ее на рынке у торговца, который стал первым его клиентом, первым, кто заплатил ему за «крышу». Тогда у него было двое конкурентов, предлагавших торговцу те же услуги. Объяснить им, что к чему, большого труда не составило. Замок еще работал, ручки держали, дырок не было, так что новая, дорогая пока и не требовалась. Она сама стирала ему одежду и сама ее гладила. Служанку не брали. Никакой роскоши.
— А ты уверен, что ему можно доверять?
— У меня нет глаз на затылке.
— У тебя есть Михаил.
— Он и спереди-то меня не прикрыл, — с горечью ответил Ройвен.
— И долго ты будешь держать его при себе? Чужака?
Он мягко улыбнулся. Взял ее за руки.
— Ты же сама однажды доверилась чужаку.
Она никогда не плакала. С тех далеких дней, когда его отец умер в колонии от плеврита, мать уехала далеко-далеко на восток, чтобы работать где-то певичкой в баре, а его самого подбросили бабушке с одной лишь сменой белья, он ни разу не видел ее плачущей. Одна мысль постоянно стучалась в голову, мысль, которую он так же упорно гнал: что будет, если она умрет? Его бабушке, Анне, шел сейчас восемьдесят пятый. Силы на исходе. Осталось недолго… Нет, он не мог, не хотел об этом думать.
Ее историю Ройвен знал наизусть…
* * *
25 сентября. В лагерь за колючей проволокой осень пришла быстро. Лето 1943-го выдалось дождливое, и в воздухе постоянно ощущалась сырость. В тот день из минского гетто пришел поезд, доставивший в лагерь около тысячи семисот евреев. Среди них было несколько пленных офицеров Красной Армии.
Пленных русских солдат привели в лагерь строем, и мы видели их из окон рабочих бараков. Один из них выделялся с первого взгляда. Высокий, коротко стриженый, с болезненно-землистым лицом, в пилотке и форме советского офицера. Их привели рано утром, а в полдень, когда объявили перерыв, мы вышли из бараков и окружили их. Они еще не освоились и держались вместе. Было их человек десять, и сюда они попали лишь потому, что еще могли работать. Четыре дня их везли сюда в клетках для скота, не давая ни есть, ни пить, не позволяя сойти даже по естественной надобности.
Конец сентября был для нас тяжелым временем. Мы все, те, кто еще цеплялся за жизнь, вдруг поняли, что беда подступила совсем близко, что кольцо отчаяния затягивается. Слухи ходили разные. До прихода этого поезда из Минска никаких других не было целых три недели. Говорили, что лагерь собираются закрыть, и мы понимали, что если это случится, никто из нас не выживет. Мы жили только потому, что жил лагерь. Закроется лагерь, и нам не жить. Без него наше существование просто не имело смысла.
Те из нас, кто еще хотел жить, создали что-то вроде комитета по организации побега. В последние месяцы несколько мужчин из тех, кого посылали в лес на заготовку дров, ухитрились сбежать. Комитет подсказал им, где спрятаться, как и где искать партизан и куда лучше не идти, чтобы не попасться на глаза польским крестьянам. Каждый раз, когда кто-то из посланного за дровами отряда сбегал, остальных, как и пойманных, расстреливали. Возглавлял комитет Леон Фельдхендлер из Люблина.
После первого же разговора Леона с пленным мы все узнали последние новости. Звали этого русского еврея, единственного среди пленных офицера, Саша Печерский. Он имел звание лейтенанта и сражался на передовой. Леон встречался с ним несколько раз, и содержание их разговоров сразу становилось достоянием всего лагеря.
Тот день выдался хмурый, тучи закрыли солнце, и лишь к северу от лагеря небо полыхало красным отсветом пожара, а над горизонтом поднимался дым. Печерский спросил, что горит. Леон попросил его больше об этом не спрашивать, но русский не отставал. И тогда Фельдхендлер объяснил, что это горят те, кого привезли утром на поезде. Он рассказал Саше о Дороге на небеса, о газовых камерах, о газмейстере Бауэре и его изобретении и рабочих командах, которые отвозят убитых в лес и хоронят в общих могилах или просто сжигают тела. Вот откуда дым и отсвет пламени на тучах. Присутствовавшие при этом разговоре говорили, что в глазах Саши блестели слезы.
Один молодой солдат, примерно моего возраста, стоял в шаге от русского офицера. Лицо у него было чистое и гладкое, ни бороды, ни усов, только пушок на щеках. Леон как раз объяснял Саше, что там за дым, когда солдат повернулся и посмотрел на меня. А я посмотрела на него. Он был такой красивый. Высокий, с тонким лицом и нежными пальцами, остриженный наголо. Он улыбнулся мне. За все те месяцы, что я провела в лагере, мне никто еще не улыбался. Он сказал, что его зовут Самуил, а я покраснела и назвала свое имя. Зачем я это сделала, сама не знаю. Если я и выжила в том лагере, то потому лишь, что никому не доверяла — ни мужчинам, ни женщинам. К нам подошел немец, эсэсовец, и пленных повели на работу.
