В дверь постучали. Не агрессивно, не сильно — осторожно. Страх, сидевший в нем с того времени, как в лесу появился человек, наблюдавший за его домом, немного отпустил. Стук повторился. Он остался на месте, а пес негромко зашипел, но не залаял.
Потом — голос:
— Тадеуш… Ты здесь, Тадеуш?
Он не ответил, но опустил ружье.
Голос прозвучал немного нервно.
— Тадеуш? Ты ведь там, за дверью. Это я, отец Ежи. Пожалуйста, ответь, если ты там.
Священник, конечно, слышал собаку. Он шагнул к столу и положил дробовик на старую газету.
— Ты же дома, Тадеуш. Открой. Впусти меня.
Он вернулся к двери, отодвинул засов, повернул ключ и шепнул что-то на ухо псу, который улегся на прежнее место у плиты. Тадеуш открыл дверь и увидел едва заметно проступающий в темноте силуэт. Священник чиркнул спичкой и поднял руку В другой руке он держал тяжелый с виду пакет.
— Ты здоров, Тадеуш? Почему без света? Болен?
Хозяин отступил, скрутил полоску газеты, сунул в печь. Уголья еще не остыли, и бумага схватилась сразу. Он поднес ее к масляной лампе. Гость огляделся, и Тадеуш заметил, как скривилось его лицо, как дернулся нос, дрогнули губы.
— Нельзя так жить, — качая головой, сказал священник. — В грязи, с этой вонью, без света. Нельзя. И не нужно.
Отец Ежи посмотрел на раковину, в которой лежала грязная посуда двухдневной давности. Столько дней он ничего не ел.
— Дома есть хоть какая-то пища?
Тадеуш покачал головой и подумал, что свет лампы выдает его стыд.
— Можешь сварить кофе?
Он развел руками, показывая, что в доме нет даже этого.
Священник вытер табурет и сел. Повернулся к столу, аккуратно повернул ружье — так, чтобы стволы смотрели в окно, — и поставил на колени пакет. Лицо у него было бодрое, обветренное, щеки блестели чистотой. Из кармана пальто гость извлек бумажный пакетик с двумя печеньицами и протянул их собаке. Пес, живо поднявшись с места, тут же слопал их и положил голову на колени заботливому незнакомцу.
— Ты долго не приходил, Тадеуш. Не привез обещанные дрова. Честно говоря, дров осталось совсем мало, и в следующее воскресенье мы сожжем последние. Есть такая пословица: Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Это, конечно, шутка, потому что ты не гора, а я не Магомет. Просто подумал, что ты заболел, что не смог нарубить и наколоть дров, вот и решил навестить.
Что ответить? Он не знал. А потому ничего не ответил и только опустил голову. Священник погладил пса по холке.
— Я попросил Магду узнать, бывал ли ты в магазине, и она подтвердила, что ты и там не появлялся. Вот почему я и укрепился в мысли, что тебе нездоровится и что ты голодаешь. Это все Магда собрала.
Священник открыл пакет. На картонном подносе лежал завернутый в фольгу пирог. Тадеуш Комиски склонил голову в знак благодарности.
— Теперь я вижу, что ты не болен. По крайней мере не телом. Думал, с тобой что-то случилось — поранился, упал или сильно простудился. Но вот смотрю я на тебя, вижу, как ты прячешься в темноте, держишь ружье под рукой, и одолевает меня печаль. Я священник, и ты не обязан отвечать мне, но… Скажи, ты сделал что-то плохое? Почему ты прячешься от мира?
Он никак не мог отвести взгляд от пирога, приготовленного Магдой, домоправительницей отца Ежи, который между тем отправил в пасть изголодавшейся собаки еще одну печеньицу.
— Ты совершил какое-то преступление? Обидел кого-то? Взял чужое? Признание очищает. Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Тадеуш облизал пересохшие губы. Из леса донесся глухой крик совы. Он не ответил.
— Прежде чем отправляться сюда, я навел кое-какие справки и попросил сделать то же Магду. Деревенские считают тебя странным, не таким, как они, но никто не сказал, что ты сделал что-то плохое, обманул кого-то или причинил кому-то боль. Тем не менее ты напуган и держишь наготове оружие. Вот я и спрашиваю себя: почему немолодой уже человек, живущий в лесу, в доме, где родился, держится особняком? От кого ему защищаться? Кого бояться? Я еще молод, всего лишь семь лет назад закончил краковскую семинарию, и плохо разбираюсь в людях. Но я знаю, что исповедь очищает, и вижу, что на тебе лежит какая-то вина.
Слезы подступили к глазам, и Тадеуш вытер их рукавом.
— Чем мог провиниться человек, если он не преступник? Насколько мне известно, ты родился в этом самом доме, который охраняешь теперь с собакой и ружьем, в 1937 году. Ты не кажешься мне человеком, способным на преступление, но ты и ребенком жил в этом лесу. Ты жил в доме, который стоит так близко от того места. Однажды к нам в семинарию приезжал раввин из Германии. Мы слушали его с особенным вниманием. Он рассказывал о Холокосте, а на следующий день мы поехали в Аушвиц-Биркенау. Всего час езды на поезде от Кракова. Он произнес слова, которые я запомнил навсегда. Слова, с которыми провожали его те, кто был в том лагере и кому повезло выжить. Вот эти слова: «Для евреев немцы были злом, но поляки-христиане были еще хуже». Ты ведь был тогда ребенком? Можешь не отвечать, но помни — только исповедь очищает человека от чувства вины. И вот что я скажу, Тадеуш. Если только тебе представится возможность — а такое случается очень редко — исправить причиненное зло, воспользуйся ею. И, пожалуйста, привези нам дров. В последние дни нам пришлось нелегко.
Священник поднялся и вышел.
Вдвоем, Тадеуш Комиски и пес, они съели мясной пирог, поделив его пополам. Исправить зло… Слова эти звенели у него в ушах. Он смел на ладонь оставшиеся на столе крошки и дал псу вылизать картонку.
* * *
Он вздрогнул и на мгновение застыл от шока, но Ройвен Вайсберг их не увидел.
Они шли по стене, а внизу, справа, виднелся крепостной ров, окружавший когда-то Старо Място. Внизу слева лежала улица, заполненная пешеходами, расходившимися по домам после закрытия магазинов и кафе. Людской поток обтекал их с двух сторон, как встретившийся на пути камень. Со стороны они походили на влюбленных: он обнимал ее за плечи, ее рука лежала у него на поясе. Лица молодого человека Кэррик не видел — он уткнулся в ее волосы, — но она в какой-то момент подняла голову, и их взгляды встретились.
Еще секунда, и они прошли мимо.
Видеть Кэти, девушку, с которой проводил часы на узкой койке в крохотной яхте, в объятиях другого мужчины… Картина осталась в памяти незаживающей раной. Следуя за Вайсбергом, он ощущал боль воображаемого предательства.
* * *
— Контроль. Вижу цель. На стене. Идут на запад. Ч-Один, прием.
Кэти отстранилась, но Люк Дэвис взял ее за руку, и они пошли дальше. Наверно, так было нужно, потому что за ними могли наблюдать. Она и раньше это делала, обнимала мужчин, держалась за них и ничего при этом не чувствовала. Обычный прием, рутина, то, чему ее обучали с самого начала, после перехода в 10-й отдел. Он сжал руку, и она не сопротивлялась, когда их пальцы переплелись.
