Роман Кармен — журналист, фоторепортер и кинооператор. Пользуясь моим покровительством, с 1923 года работал в «Огоньке». Будучи женатым на Ярославской, в качестве «осведомленного из партийных кругов» распространял антисоветские слухи. Впоследствии, когда Ярославская, оставив Кармена, стала женой полпреда в Испании Розенберга, Кармен сопровождал их в Испанию. Здесь, во второй половине 1937 года, возникло вызвавшее возмущение среди испанцев дело о присвоении Карменом киноаппаратуры, принадлежавшей испанскому правительству. В 1938-м Кармен вел антисоветские разговоры о разгроме старых партийных кадров».
Следователь не раз перебивал Кольцова, задавал уточняющие вопросы, а Михаил Ефимович все так же увлеченно разоблачал вчерашних друзей. Досталось артистам Берсеневу и Гиацинтовой, многим сотрудникам «Правды» и даже таким известным сотрудникам НКВД, как Фриновский, Станиславский и Фельдман: всем им Кольцов давал такие убийственные характеристики, что следователю ничего не оставалось, как взять всех этих людей на заметку.
Сержант Кузьминов тоже вошел во вкус и требовал все новых подробностей. Кольцов снова садится за стол. Сперва он «накатал» тридцать одну страницу, потом — сорок, а затем — еще семнадцать. В личных показаниях от 9 апреля довольно много места уделено контактам Кольцова с писателями. Вот что он, в частности, пишет:
«В писательской среде у меня было близкое знакомство с В. Вишневским, В. Катаевым, Е. Петровым, С. Кирсановым, И. Эренбургом, Б. Левиным, В. Герасимовой. Я не входил в РАПП, но был в хороших отношениях с Л. Авербахом и В. Киршоном.
С 1935 года мне давались поручения по организации связи советских писателей с зарубежными и по созданию широкого антифашистского фронта писателей в международном масштабе. За рубежом связями с иностранными писателями монопольно ведал И. Эренбург. Вначале я находился под его влиянием и лишь впоследствии, ознакомившись с истинным положением в литературных кругах, убедился во вредоносной линии Эренбурга и антисоветском поведении как его самого, так и окружающей его группы невозвращенцев и эмигрантов.
Весной 1935 года, приехав в Париж, в период подготовки конгресса по созданию международной ассоциации писателей, я застал конфликт между его организаторами. Председательствовавший на конгрессе Андре Жид всячески демонстрировал свои восторги перед СССР и коммунизмом, однако одновременно, за кулисами, проявлял недоброжелательство и враждебность к советским делегатам и иностранным коммунистам.
Эренбург, являвшийся уполномоченным от Андре Жида и французов, заявил от их и своего имени недовольство составом советской делегации и, в частности, отсутствием Пастернака и Бабеля. По мнению Андре Жида и Эренбурга, только Пастернак и Бабель по сути настоящие писатели, и только они по праву могут представлять в Париже русскую литературу. Дело дошло до того, что Андре Жид передал мне ультиматум: или Пастернак и Бабель будут немедленно вызваны в Париж, или он и его друзья покидают конгресс. Я передал эти требования в Москву — и вскоре Пастернак и Бабель прибыли на конгресс.
О взаимоотношениях Андре Жида и ряда других буржуазных писателей с Пастернаком и Бабелем надо сказать особо: у них много лет налажены свои собственные связи. Андре Жид не раз говорил, что только им доверяется в информации о положении в СССР. «Только они говорят правду. Все прочие подкуплены», — заявлял он. Кстати говоря, после окончания конгресса Бабель довольно долго оставался в Париже, где проживает его жена, эмигрантка Евгения Бабель.
Что касается Пастернака, то ни секунды не сомневаюсь, что именно его антисоветские настроения вдохновили значительную часть клеветнических писаний Андре Жида. Но, как пишет сам Жид, его глаза окончательно раскрылись после посещения Тифлиса, где он подвергся серьезной обработке со стороны местных писателей, в частности Табидзе, Яшвили, Жгенти и Джавахишвили, которые изливали ему свои контрреволюционные настроения».
Заканчивается этот «очерк» очень серьезными признаниями.
«Таким образом, я признаю себя виновным:
1. В том, что на ряде этапов борьбы партии и советской власти с врагами проявлял антипартийные колебания.
2. В том, что высказывал эти колебания в антипартийных и антисоветских разговорах с рядом лиц, препятствуя этим борьбе партии и правительства с врагами.
3. В том, что создал и руководил до самого момента ареста антисоветской литературной группой редакции журнала «Огонек», проводившей антисоветский буржуазный курс в области журнально-редакционной работы.
4. В том, что принадлежал в редакции «Правды» к антисоветской группе работников, ответственных за ряд антипартийных и антисоветских извращений в редакционной работе, и несу наравне с ними ответственность за эти извращения.
5. В том, что совместно с Эренбургом допустил ряд срывов в работе по интернациональным связям советских писателей».
Странное дело, но на допросы его перестали вызывать. Бумаги, правда, не жалели, вот только ручку почему-то заменили карандашом. Позже мы узнаем, какие методы воздействия применялись к Кольцову, но то, что они были эффективными, не вызывает сомнений: с каждым месяцем Михаил Ефимович становился все податливее, и Кузьминов, ставший уже старшим следователем и к тому же получивший звание лейтенанта, делал с Кольцовым все, что хотел. Вот что написал Кольцов в своих показаниях от 3 мая 1939 года.
«В 1932 году я сблизился с К. Радеком, а также со Штейном, Уманским и Гнединым. Так как до этого я лишь случайно занимался международными вопросами, то они взялись меня просветить по ним. Радек убеждал меня, что единственный природный союзник СССР — это Германия, что существует группа «энтузиастов советско-германской дружбы», что он является покровителем этой группы и мне следует к ней примкнуть. В дальнейших, более интимных разговорах, он стал подчеркивать, что я-де со своими способностями могу очень выдвинуться в этом деле и сыграть большую роль.
При некоторых разговорах присутствовал американский журналист Луи Фишер, близкий друг одного из руководителей отдела печати наркоминдела Уманского. Помощь, которая требовалась от меня, заключалась в регулярной политической информации о внутренней жизни СССР, которая передавалась немецким журналистам Юсту и Басехусу, с которыми я был лично знаком.
Что касается Луи Фишера, то некоторое время я его сторонился, но в конце 1935 года Радек сказал мне, причем при американце: «Вы напрасно не дружите с Фишером. Он стоит того. Он связан с нами. Надо ему помогать». Я обещал ему содействие и оказал его, когда некоторое время спустя он обратился ко мне в Испании».
Каждый писатель должен быть разведчиком
Видит Бог, как трудно мне перейти к следующей странице личных показаний Кольцова. Пока он рассказывал о себе, своих друзьях и сослуживцах, его рука была тверда и карандаш не ломался, а тут вдруг что ни строка, то заново заточенный грифель: у Кольцова потребовали дать показания о его взаимоотношениях с Марией Остен (настоящая фамилия Грессгенер).
«С моей второй женой, немецкой коммунисткой Марией Остен, я познакомился в 1932 году в Берлине. Она работала в коммунистическом издательстве «Малик», была знакома с рядом немцев — коммунистов и писателей, а также с советскими писателями. До меня ее знали Горький, Эренбург, Федин, Маяковский, Тынянов. Она уже бывала в СССР и хотела поехать на более продолжительное время. Я предложил поехать вместе со мной. Вскоре у нас началась связь, которая перешла в семейное сожительство.
