Но Аня не так глупа, чтобы подставить кого-нибудь из знакомых.
— Когда я была в родной деревне, то слышала контрреволюционные выступления от гражданина другой деревни. Его забрали прямо на собрании, и я не знаю, где он теперь находится. Раньше я писала стихи про природу, про колхоз и Красную Армию и хранила их у себя дома. Признаю, что это стихотворение по своему содержанию является антисоветским. Посылая его, я надеялась, что ошибки Сталиным будут исправлены, а именно его я считала виноватым в том, что у нас в колхозе некоторые люди живут плохо. Теперь я поняла, что это не так, — с нажимом закончила Аня.
Потом ее на некоторое время оставили в покое и взялись за мать, тетку, учителей, подруг... Преподаватель русского языка и литературы, который одновременно руководил литературным кружком, заявил, что Аня приходила на занятия всего три раза, писала лирические стихотворения и, хотя товарищей в кружке не имела, по характеру очень жизнерадостна.
— Показывала ли она вам стихи антисоветского содержания? — поинтересовался следователь.
— Нет, — ответил учитель, — не показывала, — и решительно добавил: — И вообще, если она написала таковые, то сочинила их не сама, а откуда-нибудь переписала.
— Откуда? — насторожился следователь.
— Мало ли... Могла найти на улице, могли подбросить в почтовый ящик. В газетах пишут, что враг не дремлет и искоренены еще не все троцкисты, а они на все способны.
Потом взялись за классного руководителя, который хоть и отметил, что учится Аня неважно и в седьмой класс ее перевели «с большой натяжкой», тем не менее подчеркнул, что в письменной работе «Кем хочу стать» Аня написала, что хочет стать поэтом.
Ничего не дали и допросы матери: та прямо заявила, что живет на рельсах, что все время в дороге и дочерью ей заниматься некогда.
— Что она там пишет, с кем водится, куда ходит — знать не знаю, — отрезала проводница. — А за тот вражеский стих я ей выдала по первое число, — добавила она. — Не сомневайтесь!
Короче говоря, групповщины не получалось и показательного процесса тоже. Несмотря на это, старший майор государственной безопасности Радзивилловский утвердил обвинительное заключение. Констатируя, что «фактов антисоветских высказываний со стороны Храбровой следствием не установлено, в других произведениях, изъятых при ее аресте, антисоветского содержания не было», тем не менее и старший майор, и помощник прокурора по спецделам — государственные мужи, быть может, тоже имевшие детей,—приняли не просто бессердечное, а изуверское по своей сути решение:
«Следственное дело по обвинению Храбровой А.А. по ст. 58 п. 10 УК РСФСР представить на рассмотрение Особого совещания, с одновременным перечислением за ним обвиняемой, которая содержится в Бутырском изоляторе».
Уж кто-кто, а старший майор и помощник прокурора знали, на какое беспримерное нарушение загона они идут: суд дело несовершенной девочки не примет. Но хочется крови, очень хочется крови! Знают ее вкус и члены Особого совещания, в состав которого входят Вышинский и Ежов. Им загон не указ, как скажут, так и будет.
То ли на Вышинского и Ежова подействовала весна, то ли что еще, но совершенно растерявшиеся от неожиданности следователи получили редкостную по тем временам выписку из протокола Особого совещания:
«Храброву Анну Андреевну за контрреволюционную деятельность отдать под гласный надзор по месту жительства сроком на два года, считая срок со дня вынесения настоящего постановления. Дело сдать в архив».
Как сложилась судьба Ани Храбровой в дальнейшем, никто не знает. То ли она, напуганная на всю жизнь, уехала в деревню, то ли, по примеру матери, стала мотаться по железным дорогам. Не исключен и третий вариант: через год-другой, когда она стала совершеннолетней, по какому-нибудь другому поводу ее забрали снова: поселившийся на Лубянке спрут очень не любил, когда добыча ускользала. Примеров — сколько угодно.
Именно так случилось с мальчиком по фамилии Мороз — этого школьника лучший друг детей не упустил, превратив его в лагерную пыль.
«МЕНЯ ЗАСТАВИЛИ ПОЙТИ ПО АНТИСОВЕТСКОЙ ДОРОЖКЕ»
С этой семьей Сталин и его клевреты боролись изобретательно, последовательно и безжалостно. Сначала на десять лет без права переписки посадили отца, потом на восемь — мать, следом на пять лет — старшего брата, а младших — Володю и Сашу—по спецнаряду отправили в Анненковский детский дом, где содержались дети врагов народа.
Володя прибыл туда, когда ему еще не было пятнадцати лет. Мальчик он был нервный, впечатлительный, творчески одаренный, воспитанный в лучших традициях революционеров-романтиков: дух бунтарства, митинговой открытости, юношеского максимализма веял от него за версту.
Но он уже знал, что такое донос, арест, обыск, поэтому самые сокровенные мысли не доверял никому, кроме... дневника, который вел в форме неотправленных писем. Знал бы Володя, что такие мысли нельзя доверять даже бумаге, быть может, не было бы дела № 10589, и не пришлось бы ему платить за неотправленные письма самой высокой ценой, какой только может заплатить человек, — своей собственной жизнью.
В детдоме, скорее похожем на колонию для несовершеннолетних, процветало воровство. Однажды у нескольких ребят, в том числе и у Володи, украли брюки. Воспитатели считали это настолько обычным делом, что, не поднимая шума, всем пострадавшим выдали новые штаны. Все обворованные этому очень обрадовались — все, кроме Володи. Он маялся, мучился, лазал по темным углам, пытаясь найти старые брюки.
Нашлись они совершенно неожиданно: одна из воспитательниц полезла зачем-то в печь — и наткнулась на ворованную одежду. Сунулась в карманы — у всех пусто, а в штанах Володи какие-то записки. Прочитала — и грохнулась в обморок! Придя в себя, помчалась к пионервожатой — та испугалась еще больше. Скорее всего, с перепугу не придумали ничего лучшего, как кинуться к директору...
То, что произошло дальше, не укладывается в голове. Три педагога, подчеркиваю, три советских педагога, воспитанные на трудах Ушинского, Макаренко и других великих гуманистов, вместо того, чтобы вызвать Володю на ковер и как следует пропесочить, передали его письма куда следует.
Думаете, они не знали, что делают, не понимали, что обрекают мальчика на тюрьму и смерть? Еще как знали! Не буду называть имена этих людей, Бог им судья, но в том, что кровь ребенка на их руках, нет никаких сомнений.
Получив письма, чекисты начали действовать по хорошо отработанной схеме. Первым делом они породили циничнейший по своей сути документ. Вот он, вчитайтесь в эти строки:
«Я, лейтенант госбезопасности Тимофеев, рассмотрев следственный материал в отношении гражданина Мороз Владимира, воспитанника Анненковского детского дома Кузнецкого района Куйбышевской области, подозреваемого в контрреволюционной деятельности по ст. 58—10 ч. 1 УК РСФСР, и, принимая во внимание, что нахождение его на свободе может отрицательно повлиять на ход следствия, постановил мерой пресечения избрать содержание его под стражей в Кузнецкой тюрьме».
