«Дорогой Кольчик! Скучаю без тебя страшно, вот и строчу уже четвертое письмо. Моя жизнь течет тихо и спокойно: сплю, читаю и без конца ем. Здесь такая чудесная библиотека, такие книги, в том числе и запрещенные, что я, пользуясь моментом, стараюсь читать именно эти, запрещенные книги. Вчера, например, взяла мемуары Краснова, Деникина, Юденича и Врангеля. Жуть как интересно! Читаю запоем.
Целую крепко! Твоя Антонина».
Сколько было вокруг этого письма закрытой переписки и всякого рода запросов! Кто разрешил выдавать эти книги, почему они хранятся не под замком, а в библиотеке и, вообще, как они в этой библиотеке оказались?
Николай на письма жены отвечал регулярно, как всегда, был несдержан, восторгался не только белыми генералами, но даже батькой Махно, считая его «лучшим знатоком крестьянства и решительным человеком — только такие, как он, могут свергнуть Сталина».
Как бы то ни было, у Антонины накопилась целая пачка писем от мужа, которые она бережно хранила. Вернувшись в Москву, Антонина узнала, что муж арестован, а на квартире был обыск. И знаете, что она сделала с письмами? Никогда не догадаетесь! Прекрасно понимая, что письма могут стать серьезной уликой, она, думаете, рвет на мелкие кусочки или сжигает? Нет, ей это и в голову не приходило: уничтожить письма любимого человека — это не просто кощунство, это страшный грех.
И она бежит к ближайшей подруге, которая к тому же еще и родственница, и просит спрятать письма мужа до лучших времен. Та вроде бы колеблется, то соглашается, то не соглашается, а тем временем шепнула мужу, чтобы тот сбегал в ближайшее отделение ОГПУ. Тот не заставил себя уговаривать — и вскоре вернулся с двумя оперативниками.
Такие вот были времена, такие были нравы и такие люди — высочайшей пробы благородство преспокойно уживалось с высочайшей пробы подлостью. К счастью для Антонины, ее пребывание в Бутырке было недолгим: в деле есть постановление об ее освобождении из-под стражи «в связи с установленной непричастностью к делу № 1810». Напомню, что на дворе был сравнительно мягкий по приговорам 1932 год. В 1937-м жены врагов народа получали по семь-восемь лет, а то и «вышку».
«НАС СПАСЕТ РУССКИЙ ФАШИЗМ!»
Не удивляйтесь, но именно такой лозунг выдвинул в своей программе переустройства жизни в Советском Союзе Николай Зинин. Не забывайте, что Гитлер еще не пришел к власти, что о войне никто не думал, концлагерей не было, евреев не уничтожали, а славян не считали низшей расой. Фашизм тогда воспринимался как национал-социализм, то есть как раз то, за что боролись большевики, но с национальной окраской. В понимании русского человека это было не что иное, как борьба за создание Великой России.
Когда на одном из допросов у Зинина спросили, сам ли он составлял программу, или ему кто-то помогал, он ответил довольно своеобразно:
— Сгусток программы мой, а идею позаимствовал у Дай-дера.
— У Дайдера? Кто такой Дайдер? — встрепенулся следователь. — Где служит? В каком звании?
— Да нигде он не служит, — улыбнулся Зинин. — Его вообще нет на этом свете.
— Вот как! Он умер? Расстрелян?
— Он даже не рождался. Но никогда не умрет, потому что расстрелять его невозможно.
— Невозможно? — усмехнулся следователь. — Кому вы это говорите?!
— Дайдера невозможно расстрелять, потому что он живет вот здесь, — постучал Зинин по своей голове. — Дайдер — литературный герой. Его придумал писатель Анов и вывел этого белогвардейца в рассказе «Пыль».
— Ах вот оно что, — понимающе кивнул следователь, — литературный герой. Но расстрелять его можно, если бабахнуть по той голове, в шторой он живет.
— Таких голов много, — сразу помрачнел Зинин.
— Ничего, патронов у нас хватит, — зловеще осклабился следователь. — Так поведайте нам, бывший красноармеец Зинин, что вы взяли у этой белогвардейской сволочи Дайдера, а что придумали сами.
— Дайдер обозначил цель: свержение советской власти, — вдохновенно начал Николай. — Его метод — ставка на взрыв изнутри. Интервенция уже не пройдет, это ясно. Все остальное в известной вам программе — мое. Я убежден, что нашей опорой должно стать раскулаченное крестьянство, таких людей миллионы, а также казачество и исключенные из партии оппозиционеры. Нельзя забывать и о молодежи, которую не принимают в вузы из-за непролетарского происхождения. Короче говоря, недовольных советской властью в нашей стране — легионы. Если их объединить и дать хорошие лозунги — большевикам несдобровать. Но чтобы объединить, нужна такая партия, как у Муссолини. Ведь итальянских фашистов вначале было ничтожно мало, а теперь их больше, чем у нас коммунистов.
— Значит, партия должна быть фашистской? — уточнил следователь.
— Именно фашистской!—вскочил Николай. — Ведь в переводе с итальянского фашизм—это связка, пучок, а еще точнее— объединение. Вы понимаете, объединение! Объединение людей, свято верящих в идею построения нового общества. Но наша партия должна быть фашистской по названию и в то же время русской по духу. Русский национал-социализм, что может быть прекраснее! Это будет протестом гнилому еврейскому интернационализму. Со временем за нами пойдут и многие коммунисты, особенно пролетарского и крестьянского происхождения, они сохранили русское лицо, и у них в крови неприязнь к еврейскому интернационализму. И вообще, я глубоко убежден, что национальные струны — самые чувствительные, важно умело их тронуть, и люди пойдут за нами, не рассуждая! — грохнулся на стул Зимин. — Все, главное я сказал, — сипло выдохнул он. — Дайте воды, а то я...
— Воды-то я дам,—протянул следователь кружку.—Пейте. Но допрос еще не закончен... Меня вот что интересует. Черт с ним, с вашим фашизмом, в конце концов, это не больше чем теория. А вот как вы относитесь к террору? Террору в вашей программе место есть?
—В принципе, я против террора, так как он ничего не решает. Эсерка Каплан помогла отправиться на тот свет Ленина—его место занял Сталин. Если убрать Сталина — в его кресло сядет Каганович. Ну и что? Линия-то останется прежней. Но Сталин — случай особый. Он заслуживает того, чтобы его убрали. Никто не причинил России столько бед, сколько он, а за эго надо платить — платить своей жизнью.
— И как вы намеревались это сделать?
— Как — это второй вопрос. Я бы придумал, как с ним рассчитаться. Главное, я пришел к выводу, что это необходимо сделать.
— И вы этого не скрывали?
— От своих друзей, нет. И должен упредить ваш следующий вопрос, они меня в этом поддерживали.
Трудно понять, чем руководствовался Николай Зимин, так откровенно беседуя со следователем, скорее всего, он решил, что терять ему уже нечего, так пусть хоть в проколах допросов и он, и его взгляды выглядят достойно.
А 27 января 1933 года состоялось заседание печально известной «тройки» ОГПУ. Николая Зинина, Алексея Хакова и Михаила Аброшина приговорили к расстрелу. Ивану Самойлову и Александру Модестову дали по 5 лет. Ивана Смирнова сослали на 3 года, а Серафим Струков получил 3 года условно.
