Ближе всех к костру располагается Саня Иванов в обнимку со своим «ПК» — в этой комнате он самый «старый». Ему и место самое блатное — к теплу поближе и без толкотни.
Отрубаются все моментально, что немудрено после горячей еды и многодневного постоянного замерзания. Как ни странно, меня в сон клонит не так уж сильно. Настолько, видно, ликует душа — целую ночь можно греться! — что не готова пока менять это удовольствие на другое.
Потрескивают в костре дрова, комната медленно наполняется сладким запахом. Афганское дерево по-особому пахнет. «Сладко» — это самое близкое определение, хотя и не идеальное.
Снимаю сапоги, обворачиваю вокруг голенищ, кажется, навсегда отсыревшие портянки, блаженно протягиваю к огню ноги. Сколько я уже не снимал сапоги? Не помню… Левой ноге точно кранты — уже нарывает там, где натерло в первый день. Да хрен с ним, изменить-то ничего нельзя. Да и можно ли сейчас думать о плохом? Тепло, сладко потрескивают дрова. Сверху не капает, под задницей снега нет.
Сопят и постанывают вдоль стен умаявшиеся бойцы второй парашютно-десантной роты. Никто не кантует — сон стирает сроки службы. Блаженство — оно бывает разное. Иногда — такое. Ведь вопрос, с чем сравнивать.
Афганистан. Он у каждого свой. Вспоминаешь многое. Но есть моменты, которые засели в памяти навсегда. Да нет, не в памяти даже. Где-то в самом сердце, там, откуда вырастают все твои ощущения, чувства. Почему именно это или то? Никто не знает… Никто не объяснит… Но, уверен, у каждого, кто был на войне, живут внутри, среди сотен воспоминаний, несколько таких моментов, из которых складывается общее ощущение от этой войны. Моментов ужаса, отчаяния, ненависти — да. Но не только… Потому что не может быть только плохо. Не бывает…
Та ночь в крепости, этот огонь, этот сладкий запах, эти посапывающие у стен пацаны, это ощущение нереальности окружающего — кусочек «моего» Афганистана. Того Афганистана, что всегда «как вчера».
Спустя 15 лет, когда разгорятся своим сладким пламенем дрова в печурке гостевого домика Ахмад Шаха в Талукане, первое, что сразу всплывет в памяти, — ночь в крепости Алихейль, декабрь 84-го. Но это будет не скоро. А пока я даже не знаю, что со мной станет завтра. Но сейчас мне хорошо, мне блаженно…
А утром реальность снова вернется в свои права. Подъем, спуск, подъем, спуск, подъем… Пот стекает по лицу, по спине… Ночь — тупо сонными глазами таращусь на склон. Холодно.
Сейчас бы посушиться хоть чуть-чуть… Хоть портянки…
«Костры не жечь, накроют!»
Холодно…
«Жизнь продолжается»
(май — июль 1985 года)
Как быстро летит время. Еще совсем недавно казалось, что этот дурдом никогда не кончится, что вечно будет звучать это ненавистное: «Один!» Что никогда не кончится долбаная зима, еженощно пожирающая уголь, ставший уже на вес золота. Что никогда не угомонятся придурки дембеля, ежедневно изобретающие новые и новые «испытания» для нас. (Им бы надзирателями в концлагерь.) Что ты будешь виноват всегда, во всем и перед всеми — от «ветеранов» до начпо.
Но пришел февраль, и вот уже поиски угля не твоя забота — прибыл очередной призыв и теперь лишь надо правильно «построить» «шнуров».
Пришла весна, и вот уже дембеля оказались нормальными парнями. Они собираются домой, а нам остался всего год. И ты уже не «без вины виноватый» — с «ветеранами» ты уже ходил «на войну», а начпо «в гробу видал». Уже другие пацаны, которых угораздило призваться на полгода позже, семенят на призыв: «Один!» Уже нас бесит, когда они «не врубаются», «припухают», «забивают на службу». И уже нами освоено нехитрое искусство маклух и колобах.
Палатка — уже не тюремная камера, а родной дом. Место, откуда ты не стремишься, как раньше, под любым предлогом свалить, а где, наоборот, стремишься побыстрее оказаться.
Ведь тогда ты тут выживал. А теперь — живешь.
«Калимба»
В общем, жить стало лучше, жить стало веселее. Среди прочего еще и потому, что появились маленькие «бытовые радости», которых и не замечаешь на гражданке, а здесь это большое дело. Например, по палаткам провели из клуба динамики и периодически балуют нас всякой музычкой. Репертуар не особо богатый, и постоянно повторяется одно и то же, но и на том спасибо. Даже «иностранщину» порой крутят. Какую-то «Калимбу де Луну». Кто поет — хрен его знает. Да и какая нам разница — это ж все равно на другой планете все, в другой жизни — группы, альбомы, диски…
И каким ветром эту «Калимбу» занесло в город-герой Гардез весной 1985-го? Неисповедимы пути твои…
Э-о-у-а Калимба де Луна…
Вот ведь интересно — ведь почему-то именно эта песня и именно в это время попала к нам в бригаду, и крутили ее по палаткам, и засела она у меня в башке на всю жизнь. Да не у меня одного, наверное. Еще у одного человека точно засела…
В нашем втором взводе трое «шнуров». Не повезло парням пуще нашего — нас хоть побольше было, почти взвод, а их трое в палатке, где живут два взвода — наш и первый, где, кроме Толяна Кочетова и Пахома, все осенники 83-го года, «дедушки» то есть. Со всеми вытекающими — никого не волнует, что «шнуров» трое всего. Дембелям положен почет, уважение и соответствующий «уход», а мы свое тоже отлетали — не положено нам. Вот и крутись как хочешь…
Изначально-то их четверо к нам попало, но сразу же один из четверых, коренастый белорус Дыдышко, стал ротным каптерщиком. То есть только числился во взводе, а жил постоянно в каптерке у старшины. Такая традиция в роте была. Офицерам ведь тоже свои «шнуры» нужны — дров натаскать, воды, печку топить, пожрать приготовить, порядок навести. Правда, и на боевые каптерщик, как правило, ходил. Предыдущий, Тихон, домой с Красной Звездой уехал…
Так что в этом смысле все было справедливо, но в бригаде-то это пацанам никак не помогало — счастливчик Дыдышко, сразу же переименованный в Деда, в палатке не появлялся, и «шуршали» парни втроем — Усов, Храпов и Календа.
Саня Календа тоже был родом откуда-то из Белоруссии. Там, наверное, такая фамилия особого удивления не вызывает. Но в советской армии, на фоне Усовых, Храповых, Федоровых и Ивановых, конечно, выделяется.
А тут еще «Калимба» эта периодически играет. Калимба-Календа… Как заведут песню — так все давай Саню тыркать. Да еще вместо «Калимба да Луна» там неискушенному в языках уху, при том, что певцы половину букв прожевывают и вместо «да» у них «за» слышится, совсем другое слово на ум приходит. Более грубое, зато и более понятное…
И вот каждый раз кто-нибудь да затянет в палатке, «подпевая»:
— Э-о-у-а, Календа, залу…
Сейчас глупостью кажется, а тогда так сладко было: сидишь в палатке, в тельнике и тапочках, как «белый» человек, слушаешь песню «иностранскую» и прикалываешься. Хотя и беззлобно, в общем, но достает, думаю, не слабо того, над кем прикалываются. Особенно когда терпеть должен.
Так ведь и прикол-то весь в том, что терпеть уж не тебе приходится, а другому кому-то. Такая своеобразная психологическая реабилитация, возвращение размывшейся на время самоидентификации.
