Гуляем всю ночь. Никто не расходится. Утром к 8.00 в военкомат. Спать уже не имеет смысла. Пить больше нет сил. Все тосты произнесены, все слова сказаны. Пьяный ночной кураж сменяет похмельная утренняя тоска… Магнитофон уже никто не слушает, но никто и не выключает — доигрывает до конца трехчасовая катушка.
Все, пора… Друзья вываливают на лестничную клетку. В прихожую выходит сонный пятилетний брат Лешка. Тетка выносит на руках грудного Гришку — всю ночь терпел нас, бедняга… Когда я вернусь в эту старую прихожую нашей коммуналки?… Да вернусь, вернусь. Два года всего…
Как добрались до военкомата — не знаю. Шел вроде сам, но себя не помню. Все выпитое за ночь разом ударило в голову… Не знаю, почему так тянет выпить на проводах. Напиться на два года цели нет — выпить я могу, но могу и не пить. Страха особого я не испытывал, так что заливать вроде нечего. И тоски вроде нет никакой — я ж хочу служить.
Да нет, все-таки тоска… Я пойму это около военкомата, когда из окна отъезжающего автобуса на секунду увижу сквозь пьяную пелену на глазах растерянное мамино лицо. Поймаю ее беспомощный, тревожный взгляд.
Вот оно… вот то, что пытаешься залить, заглушить, загнать в глубь сознания. И тут оно вырвалось оттуда на секунду, на мгновение… Мама, мамочка, я не успел сказать тебе важных слов. До последней минуты все бодрился и хотел казаться веселым. Тебе не нужно было мое геройство — ты и так все про меня знаешь… Может, и потому, умирая, шептали пацаны: «Мама…» Потому что, как и я, не успели сказать на прощанье что-то простое и нежное. Ведь мы все собирались вернуться к ним скоро… Живыми.
Но на секунду царапнуло и отпустило. Скрылся за поворотом военкомат, друзья, мама. Все. Закончилась одна жизнь. Началась другая. Скоро узнаю, не обмануло ли меня мое предчувствие…
Туда!
Приехали на Угрешку, городской сборный пункт. Пошарахался неприкаянно, нашел где-то место, присел — спать охота. Часа через три объявили:
— Команда 209, строиться!
Вышли во двор, кое-как расползлись в несколько шеренг — все «мертвые». Вояки, блин… Но тут сон с меня слетел, как и не было. К нашему неровному строю подошли майор и старший сержант. И СЕРЖАНТ — В ГОЛУБОМ БЕРЕТЕ!!!!!!
Все, полдела сделано! Насчет ВДВ можно больше не волноваться. Но мало того — обращаю внимание, что лица у них обоих уже довольно загорелые. А на дворе 23-е апреля только. Солнышко-то у нас еще не светит толком. Значит, что? Значит, откуда-то с юга они приехали. А «южные рубежи» — это у нас где? Правильно, ТАМ!!!
Пока я все это «просчитываю», майор успевает объявить, чтобы мы никуда не расходились, держались вместе. Потому что в любой момент можем выдвинуться в аэропорт. Так и сказал — «выдвинуться». Так странно это звучало тогда.
Парни потихоньку расходятся, но двое задерживаются чуть дольше. Один — это я. «Торможу», докручивая в голове свои логические цепочки. Другой — высокий светлый парень с абсолютно «отсутствующим» лицом. Он, похоже, просто никуда не спешит.
Мне нужно поделиться с кем-то своим «открытием», и первый кандидат — он:
— По-моему, они откуда-то с юга приехали. Может, и из Афганистана — клево!
Но, судя по всему, моему визави глубоко по барабану и мои выводы, и мое радостное волнение по этому поводу. На меня смотрят абсолютно безразличные глаза. Какие-то даже бессмысленные. Как птичьи…
Но рядом уже никого нет, а болтаться одному мне надоело, да и «прет» меня:
— Ладно, давай знакомиться. Меня Артем зовут!
— Александр…
Да, немногословный товарищ. Ну, не беда, зато я «говорун»:
— Пошли, Саня, попробуем узнать у сержанта, куда нас повезут.
Похоже, ему глубоко фиолетово, куда нас повезут. Но Саня послушно идет со мною. Так судьба свела меня с первым в моей новой жизни человеком. Почему судьба? Да потому, что это и был Саня Пахоменко, Пахом, с которым мы скоро попадем вместе в Фергану, в одну учебную роту, в один взвод, в одно отделение. Наши койки в казарме будут соседними. Через три месяца мы оба попадем в первую отправку в Афганистан, а в Гардезе — в одну роту. Только Пахом в первый взвод, а я — во второй. Но жить все два года будем в одной палатке. И даже в госпиталь в первый раз попадем почти одновременно. А потом уволимся в один день и вместе вернемся в Москву. Скажете, так не бывает? Бывает — как раз это и называется СУДЬБА…
Но пока ничего этого я не знаю. Как и того, что «отстраненность» Пахома — следствие первого в жизни алкогольного опьянения. До этого все как-то больше на дзюдо налегал. Впрочем, есть у его «спокойствия» и вторая причина. Саня тоже хотел в ВДВ и понял уже, что это случилось. А вот про Афганистан он просто не думал. Не то чтобы не хотел — просто не думал, и все. Прям как знал, что уже все за нас придумано… Но мне не сидится — нахожу «нашего» сержанта.
— Скажите, а куда нас повезут?
— Узнаешь скоро. Не положено это говорить.
Такой серьезный он, вроде как суровый даже. Оно и понятно…
— Ну а вот скажите — если у меня мать-одиночка, меня в Афганистан возьмут?
Этот вопрос уже давно не дает мне покоя — где-то услышал, что вроде есть такой закон, что единственного сына у одинокой матери в Афган не берут.
Сержант, похоже, не знает, но отвечает уклончиво:
— Это как командование решит.
Черт, да нет у меня уже сил ждать в безвестности, когда оно там решит!
Наивный… Оказавшись в Афгане, я узнаю, что таких, как я, там пруд пруди. Даже в одном только нашем взводе и только из нашего призыва… И Олег Никулин, и Вовка Мордвинов.
У Сереги Сергеева тоже нет отца; правда, есть старший брат. Интересно, это командование так «решило» — или просто не задумывалось? Правда, в моем случае я ему за это крайне благодарен. Но вот не уверен, что эту благодарность разделяли тогда наши мамы… Уж не говорю про тех, чьи единственные сыновья не вернулись. Хотя кто принимает их в расчет? Война — жестокое дело, не до сантиментов. Особенно если «воюешь» из генеральского кабинета в Москве. В 1985-м отец Минжин, ставший вторым человеком в посольстве Монголии, на каком-то из приемов спросит одного из «больших» генералов:
— Почему вы отправляете на войну 18-летних мальчишек?
— Они представляют пока наименьший интерес для народного хозяйства…
Генерал ответит с военной прямотой и очень удивится, что на глазах у монгольского дипломата появятся слезы… Он же не мог предположить, что дипломат одного такого мальчишку знает лично, и это друг его дочери.
Но сейчас, в апреле 84-го, все эти проблемы очень далеки от меня. А мысль о том, что государство может пожалеть меня, точнее, мою маму, просто убийственна и не дает покоя. И еще целых двое суток не даст…
Часов в шесть вечера нас, наконец, вновь выстраивают. После переклички — в автобусы и через весь город во Внуково.
