Быстров светил себе под ноги, медленно двигаясь к темному углу.
– А это уже кое-что! – воскликнул он, резко садясь на корточки и цепляя что-то платком.
Светка склонилась – на платке посверкивал маленький кусочек стекла.
– Банка все-таки разбилась! – удовлетворенно констатировал Сергей Георгиевич. – Другое дело, когда? Может, они часто здесь бьются. И главное – умышленно или нет она гикнулась. – Он поднялся, очень довольный собой.
– Да не бьются они здесь вообще, – сказала задумчиво Светка. – Монашки – аккуратный народ, сами же говорите.
– Ну, насчет аккуратности – да. А вот если полную банку с высоты роста, да хотя бы Алевтины, шарахнуть, – Быстров показал рукой на дверь, в которую заглядывала долговязая послушница, улыбаясь во весь рот и глуповато моргая, – то банка раскокается за милую душу. Значит, осколки подбирала Галина, о чем не сообщила, покрывая Иова. Как мы и думали. – Быстров положил платок с осколком в карман, хлопнул в ладоши и вышел из коровника, подвинув улыбчивую Алевтину.
– Сергей Георгиевич! Срочно к Нине! – крикнула вдогонку ему Светлана, приникшая к телефону: ей пришла эсэмэска.
– Галина объявилась!
– Слава Богу! – крикнул Быстров, молниеносно скрываясь за калиткой в монастырской стене.
– Фотиния, что это деется у нас, а? – почему-то шепотом спросила Алевтина, схватив за руку Светку. – Это все потому, что обитель превратилась в Содом и Гоморру. За надругательство все нам. А мы и не знаем, кого тут пригрели, на своей-то груди. Каких аспидов и волков в овечьей шкуре. Все Иоанн Златоустый прописал, все-то сказал про Церковь нашу. Пастыри страшнее волков будут в овечьих шкурах, а миряне – хуже скотов, а…
– А Спаситель сказал – не суди, да не судим будешь, сестра Алевтина, – Светка жестко прервала балаболку и помчалась за Быстровым. Алевтина заголосила ей вслед:
– Ох, грех на мне, матушка, грех осудительности! Это да! Да! Да-да-да! Сужу-ряжу, а сама хуже червей земных пресмыка, – дальше Светка уже не слышала причитаний назойливой тетки, вбежав на монастырскую территорию.
Мать Нина встретила Быстрова у входа в сестринский корпус:
– Галина прислала эсэмэску, что в Оптиной она. Кается. Молится. Просит матушку и сестер простить и принять, когда она войдет в силу, поправится духовно.
– Напишите ей, что немедленно нужны ее показания. Пусть приезжает! На ней ведь подозрение, Нина. А лучше, дайте я сам с ней поговорю. – Быстрову надоели все эти духовные метания, так путающие расследование.
– Да телефон выключен, я звонила. Трудно ей сейчас разговаривать. – Нина отчаянно сочувствовала сестре Галине.
– Ладно, с этим понятно. А что матушка?
– Ждет вас. Владыка уехал. Но расстроил он ее ужасно. Хотя, куда уж больше расстраиваться, я не знаю. Вы уж помягче с ней.
Быстров сухо кивнул и решительно направился на третий этаж корпуса, в апартаменты Никаноры.
В огромном зале павильона ВВЦ, где проходили традиционные православные выставки, было малолюдно. Будни, главный церковный праздник позади. Торговцы явно скучали, с тоской прикидывая, наторгуют ли на этой неделе в плюс или снова едва аренду отобьют.
В начале девяностых буйно расцвели эти выставки-подспорья в возрождении приходов и монастырей. В первые годы православная продукция – иконки, книжки, свечи, мед, текстиль и множество других товаров по низким ценам, да сдобренных общением с искренними служителями и апологетами церкви, пользовалась огромной популярностью у москвичей. В столицу приезжали насельники крупных монастырей – Дивеево, Шамордино, Троицкой Лавры, Пюхтиц. Ажиотаж вокруг их палаток был огромен. Верующие хотели и поминания заказать, и с монашествующими пообщаться. К тому же часто на выставках служились молебны, а у аналоев стояли священники, готовые исповедовать вас, не ограничиваясь временем. Словом, помощь Церкви эти выставки принесли немалую. Но постепенно интерес к подобным мероприятиям, ставшим делом обычным, угасал, а к павильону все больше стали примазываться ряженые, больные и вовсе не имеющие отношения ни к церкви, ни к вере люди. Выставка превратилась в многометровое торжище в православном обрамлении: тетками в платках, выклянчивающими пожертвования на «возрождающийся храм в Пупырях», грязнорясыми непохмеленными мужичками с бегающими глазками, «толкающими» сорокоусты, словно контрафактные изделия «от-кутюр», и несчастными монашками, и впрямь приехавшими из глубинки в надежде заработать копейку, но обманутыми в своих ожиданиях всеобщим цинизмом, равнодушием и непомерной платой за аренду.
Вот и сегодня между ларьком с греческими оливками, которыми торговал осетин Граник, и выдающейся во всех отношениях обувной продукцией «Парижской коммуны», одно название которой так и навевало размышления о судьбах православия в России, затесались туркменские ковры, соперничающие по яркости расцветок с пластмассовыми мисками фирмы с «мелодичным» названием «Тех-оснастка». Мисками торговала девушка с черными накладными ногтями, которыми она время от времени лениво почесывала круглый животик, виднеющийся между джинсами и короткой курточкой.
Именно тут, на бойком месте, водоразделе между промышленными товарами и сугубо церковными ларьками, за двумя столиками, заставленными разнообразной утварью, сидели две женщины, немолодые, но вполне симпатичные. Одна – круглолицая, круглоглазая, с точеным носиком, вторая – чернявая, с живым подвижным лицом. За их спинами стена была задрапирована золотистой тканью, и на ней красовались иконы – и старинные, почерневшие, и новенькие – сверкающие лаком и золотом. Над головами женщин висела стационарная табличка – «Голоднинский женский монастырь». И – чуть ниже – плакатик: «Поминание на месяц – 150 руб. На год – 1000 руб. Сорокоуст и Псалтирь – 200 руб.». Продавщицы разговаривали вполголоса, будто боясь быть подслушанными.
Круглоглазая пришептывала, косясь в проход, по которому вышагивал толстый потный дядька с хозяйственной тележкой:
– Алла, я решила твердо – все закрою сегодня и, помолясь, в обитель. Все дела сдам – и прости-прощай.
– Правильно, Танюш! – закивала чернявая. – Что там творится? Ты проверяешь телефон?
– А как же! И у Славы, и у матери Евгении – все выключено. Я вчера до полвосьмого тут куковала – вдруг объявятся? А больше ничьих координат у меня и нет. Но, – женщина перекрестилась, – чует мое сердце, что-то там не то. Я вот вчера у старца Викентия читала, – женщины заговорщически придвинулись, – монастыри в последние времена придут в упадок. Ну, в моральный, сама понимаешь, – чернявая Алла решительно закивала. – А потом – ни воды, ни еды, ничего не будет. Всю воду отравят ЭТИ! – Татьяна показала пальцем куда-то вбок.
– А-а! Да что ты! – Алла в ужасе прижала руки к вздымающейся груди.
– Ты вчера видела, когда с выставки шли, – лучи по всему небу. Вспышки! – Татьяна попыталась изобразить растопыренными пальцами вспышки.
– Так это на ВВЦ прожектора.
– Сама ты прожектора! У меня в Сокольниках тоже прожектора? Дура ты, наивная! – женщина, откинувшись на спинку стула, развязала платок.
