В недоумении сестры вышли из часовни за фыркнувшей настоятельницей.
А вечером разразился скандал. После краткой трапезы, за которой послушница Елена едва слышно читала поучения Силуана Афонского о прощении врагов, сестры встали на молитву «после вкушения пищи». В это время в дверях трапезной появилась насупленная Светлана. Угрюмой решительностью физиономии она напоминала террориста, прижимающего в груди смертоносную ношу. «Народоволка» выждала, когда монахини, помолившись, потянутся к двери, и, преградив им путь, выкинула форменное «коленце» (бомбы, ясное дело, у паломницы быть не могло). Это настолько было несвойственно натуре робкой безынициативной Атразековой, что она и сама долго еще не могла объяснить, как решилась на подобное. Видимо, смелости ей придало отсутствие в трапезной настоятельницы.
– Сестры, остановитесь! – Светлана подняла руку, являя собой живой памятник «Родины-матери». – Зло будет и должно быть наказано не только на том, но и на этом свете. Я призываю убийцу покаяться, пока душа его не погибла безвозвратно! – Фотиния, опустив руку, сверкающими очами обвела присутствующих. – Если в течение суток злодей не отдаст себя в руки правосудия, я, не колеблясь, выдам следствию его имя, которое мне стало известно! Спаси Господи… – последнюю фразу она выдохнула уже стушевавшись. Но ее бурю выступление вызвало немалую. Обступившие монахини требовали немедля открыть все, что она знает. Светлана крутила головой, краснела, бледнела, отнекивалась, но держалась, как партизан на допросе. Мать Нина, вытащив ненормальную обличительницу в холл, закричала, что Фотиния дура и кретинка, каких свет не видывал, и она немедленно вызывает милицию, то бишь полицию. Поутихнув, разбушевавшаяся келейница попросила прощения у хлюпающей носом Светки и приняла в свою келью на ночлег: «Так безопасней». Весть о Светланиной эскападе мгновенно разлетелась по монастырю. Инокиня Ирина, долговязая и, по общему мнению насельниц, «дура дурой», придя в храм менять на Псалтири одну из сестер, выдала, тараща белесые глаза, сенсационную информацию. Сестра, которой она рассказала про «жуткий ужас», как-то вяло отреагировала, но, придя в келью, бросилась перед иконами на пол, заплакала беззвучно, повторяя единственное: «Да будет воля Твоя…»
Ночь Светка проворочалась без сна. Мать Нина постелила ей на надувном матрасе в «предбаннике» – жилищные условия келейницы отличались от места проживания рядовых сестер: комната просторнее, маленькая прихожая, и в ней некое подобие буфетной. А главное, инокиня жила одна. Впрочем, при том режиме и напряжении, который приходилось выдерживать Нине, ей необходимо было шесть часов в сутки спокойного сна. Хотя и этих часов частенько не набиралось: матушка могла держать у себя помощницу до ночи. Светлане казалось, что мать Нина тоже все вздыхает, ворочается на своей кровати. Дважды она почти бесшумно вставала к образам, молилась. А трудница и не чаяла для себя спокойной ночи: все хотелось систематизировать, разложить по полочкам. «Я в смятении, в поиске способов борьбы с тем, что происходит и что не дает мне возможности жить, дышать. Потому и сорвалась, и даже полезла «на амбразуру». Глупо, конечно. Особенно ни за что ни про что быть отравленной каким-нибудь мерзким клофелином. Все понятно: события ужасны. Я все принимаю слишком близко к сердцу. Но есть и какой-то второй, и даже третий план, который мучает и вносит раздрай в душу. И это тоже связано с расследованием. Впрочем, хватит врать себе самой! Не с расследованием, а со СЛЕДОВАТЕЛЕМ. Он втемяшился мне в голову, в сердце, и я чувствую… ответственность, что ли, за успех его работы. За него».
Светлана развелась двенадцать лет назад, пробыв в браке меньше двух лет. Увидела случайно толстого неуклюжего своего муженька в машине, страстно лобызающего какую-то бабищу: абсолютно продажного вида, в рыжем парике. Их не настораживало даже то, что страсти они предавались прямо у подъезда Светкиного дома. Светлана-то думала, что она для мужа-рохли и неудачника подарок: симпатичная, молодая, да еще с денежной профессией. В школе Света преподавала всего год и поняла, что сойдет с ума от тупости и непослушания учеников, которые просто игнорировали училку, спокойно разгуливая по классу во время уроков математики. Ей хотелось стабильности и материальной независимости, и она пошла учиться на бухгалтера. Вот это была работа по ней! Кому-то скучная, а дисциплинированной, аккуратной Атразековой, любящей расчеты и формулы, в самый раз. Муж повстречался ей в банке, где Света тогда работала, – приходил брать кредит на машину. Кредит этот Света за муженька потом и выплатила. Вообще с мужчинами вечно приходилось тратиться. Не только материально. Она отдавала им привязанность, заботу, которую каждый раз принимала за любовь, а они платили ей неверностью и упреками: «скучная, холодная, расчетливая, одни цифры в голове». А это было ЛОЖЬЮ, против которой «холодная математичка» горячо восставала. Как правило, пламя выплескивалось единственной фразой обидчику. Что-то типа: «Живу, как могу». Ей говорили о воспитании чувств, о духовном развитии, о чтении Гессе и Пруста, которые становились для вымотанной восьмичасовым сидением за компьютером бухгалтерши безотказным снотворным. Почему-то Светке везло на болтливых и неустроенных гуманитариев: перспективных, но временно не работающих. От одного она сделала аборт и жалела об этом всю жизнь… Она была натурой ранимой, глубоко чувствующей, склонной к самокопанию. Но закрытой и сдержанной. Всегда. Или почти всегда.
Случай с неверным мужем стал первым и самым страшным выплеском энергии, таящейся в непрошибаемой женщине. Распахнув дверцу машины, где предавалась страсти нелепая парочка, Атразекова, шествующая до того к подъезду с продуктовыми сумками, выхватила из них пару орудий для нападения и швырнула в парик «рыжей старухи» коробочку сметаны, которая медленно потекла по растрепанным патлам, а по вытянувшейся физиономии мужа мстительница остервенело размазала гроздь перезрелых бананов. Спасибо, что не припечатала двухлитровой бутылкой газировки. После развода Светлана пошла к психологу на консультацию. И обаятельная мышка-докторишка, кругленькая блондиночка средних лет, поставила неутешительный диагноз: Светка относится к типу женщин-матерей, и ей всю жизнь тащить крест неустроенных, капризных мальчиков-мужей, которые считают большим подарком для «мамочки» одно свое присутствие. И Светка решила: «Дудки! Буду жить для себя! Захочу – рожу. Захочу – вообще уеду из страны. Захочу – роман закручу». Но Светка не родила, не уехала и не закрутила. Она пришла ко Христу: и весь «романический» морок как чистым ветром выдуло из нее. Заповеди и молитва стали главным, настоящим в ее жизни. А потом появился монастырь. С укладом, так созвучным Светланиной душе. Но сегодня, лежа в келье инокини, то молясь, то плача, Атразекова поняла, что ее душу переполняет пугающее, огромное чувство. На искушение оно почему-то не списывалось, как ни твердила себе о том трудница. Потому что было глубоким и спокойным. «Господь привел ЕГО в монастырь для МЕНЯ? И мне про монашество забыть? Боже, дай сил и трезвости понять… Дай…»
Дела по убийствам монахинь и продавщицы Красновой объединили, как и предполагал следователь Быстров, с кражей миллионов, и досталось оно Эм-скому следственному комитету и лично ему, Сергею Георгиевичу. Крошечной подвижкой в следствии можно было считать то, что приметы звероподобного мужика, оглушившего охранника в больнице и «благодетеля», споившего персонал голоднинской «Скорой помощи», совпадали. Таким образом, приметы двух человек банды, Арины и «зверюги», были в руках следствия. Отпечатки пальцев убийцы также имелись – на лицевой маске и держателе туалетной бумаги они совпадали, и значит, Шатов не ошибся с квартирой, в которой обретались бандиты. Но всего этого было мало, чрезвычайно мало для распутывания многослойного дела. Широколицый «Иоанн», вывезший деньги из монастыря, канул в неизвестном направлении. Он вывел из строя тормоза «газели»? Или «зверюга»? Или в банде значительно больше народу? А главное, кто действовал в монастыре? Ни одного подозреваемого у следователя Быстрова, лично общавшегося с насельницами, наблюдавшего за ними, не было. Он и Иова «приструнил», по большей части, из вредности. Ну не дух же демонский, в самом деле, травил Калистрату и вскрывал сейф! Но Сергей Георгиевич чувствовал, что основная зацепка кроется не в обители, а на выставке. Именно туда, отчаянно рискуя, Арина явилась сама и завершила свое черное дело в больнице – что было просто безрассудством. Значит, убийство Татьяны Красновой не терпело промедления, значит, она могла дать особо ценные сведения следствию. Но женщина целые дни проводила на выставке, и потому только там могла что-то увидеть или услышать. А может, она была вовлечена в преступную деятельность – что-то распространяла? Или была передатчиком информации? Денег? Или чего-то иного? В ее мобильном телефоне не нашлось номера с именем Арина. В дешевеньком аппаратике вообще имелось лишь шесть телефонов. Дочери, сестры, подруги, погибшей матери Евгении и собеса с поликлиникой. Сестра жила в Иванове, они не виделись годами, со слов дочери убитой, Анастасии. Подруга уже вторую неделю находилась в санатории. С ней тоже не мешает побеседовать, благо, отдыхает под Москвой. Но прежде всего – выставка. Следователь всерьез решил сегодня поговорить с организаторами торговли, чтобы взять у них схему палаток. Еще раз побеседовать с торговцами. Кроме того, Быстров отправил Загорайло обследовать квартиру убитой и еще раз встретиться с ее дочерью. Поплавский занимался связями хозяйки «нехорошей квартиры» Глоткиной, а Митрохин с извечной въедливостью разыскивал приметную машину Арины – белую БМВ с аэрографией, изображавшей ветку цветущей вишни. Или груши. Впрочем, возможно, и яблони: словом, какой-то «сакуры». Когда Сергей Георгиевич уже собрался выходить из дома, запиликал мобильный. Неизвестный номер.
