Это было пять лет назад. Вот так же, как сейчас, миром правила весна, лишь раздражая неудачника обилием света и красок. Бесцельно слоняясь по Москве, не слишком трезвый Репьев забрел в какую-то художественную галерею. Вообще-то понятие «галерея» имело отношение к жизнеустройству отставного капитана так же, как и слово «лапидарный» к характеристике блатной фени. И в этой галерее, у витрины со старинными иконами, стояла женщина. Она со знанием дела что-то втолковывала пожилому продавцу, почтительно склонившемуся над темными досками. Красотка и продавец смотрелись добрыми знакомыми. Одну икону – Григорий с ужасом взглянул на две толстые пачки тысячных, перекочевавших в сумочку красавицы из кассы, елейно улыбающийся хозяин купил. Другие доски эта удивительная женщина ловко упаковала и сложила в сумку. Проводив царицу до машины, Григорий с видом полного идиота преградил ее спортивному «купе» дорогу.
– Какие-то вопросы? – женщина, уже нацепившая темные очки, выглянула, опустив стекло.
– Да. Одни вопросы. Без ответов.
– А конкретнее?
Ситуация напоминала Репьеву общение Тимы Будкова, дурачка из соседнего двора, с девочками. Пятнадцатилетний Тима, усатый и басовитый, но совершенно безумный, подходил на улице к понравившимся девочкам с вопросом: «Который час?» Девочки отскакивали от дурачка с криком: «У меня нет часов!». – «А у меня есть!!!» – Тима с ликованием закатывал рукав, поднося к самому носу будильникообразное устройство, подаренное ему отцом.
– Почему существуют такие вот женщины, когда мир состоит из таких вот мужчин? – Репьев дернул себя за воротник не слишком свежей рубахи и, развернувшись, нетвердой походкой двинулся прочь. Сзади раздалось требовательное бибиканье. Женщина опустила правое стекло и, придирчиво оглядывая Григория из-под очков, крикнула:
– Очень интересно. Садитесь. Рядом. Только рот закройте, чтобы муха не залетела.
То, что происходило в облезлой комнате Репьева следующей ночью, не определялось убогим словом «секс», произношением напоминающим свист сдуваемого шарика. С таким отчаянием брать и отдаваться могли лишь истерзанные жизнью в нелюбви, искалеченные первородно-греховным холодом существа, хватающиеся друг за друга, как за живой источник тепла, но вновь взаимно обжигающиеся льдом «окамененного бесчувствия».
Равнодушный Григорий полюбил ледяную Арину щенячьей, постыдной любовью, готовый на все, обезумевший от слезоточивой нежности к подчас брезговавшей им царице. Она оказалась вдовой богатого академика. Впрочем, Репьев никогда, ни минуты не доверявший Арине до конца, подозревал, что к истинному богатству, которым хватко, умело распоряжалась эта женщина, способная и из булыжников делать изумруды, академик имел призрачное отношение. Корни этого богатства терялись в таинственном, беспросветном детстве бизнесменши.
И вот теперь, попытавшись схватить удачу – УДАЧИЩУ – за хвост самостоятельно, без пренебрежительной опеки «хозяйки», и превратившись поневоле в убийцу, мразь, Репьев вынужден был позорно, трусливо бежать. Спасая и шкуру, и остатки денег. Верил ли он, что даже обнаружив подлого оценщика икон, сможет вернуть свои тысячи? Делал вид, что верил. И потому врал. Как всегда. Боясь видеть правду.
– Пристегнитесь, пожалуйста… – ласковый голос стюардессы вернул Репьева в уют салона самолета. «Неужели спасен?» – пронеслось в его голове. Лайнер нехотя, покачиваясь, начал движение. Григорий коснулся кармана пиджака, где лежало портмоне. Там, в потайной ячейке, припасены шарики яда – от «эспумизана» для дедов-пердунов не отличить. Но, видно, и сегодня «метеоризм» беглеца не потревожит, шарики еще подождут своего часа.
Около пяти вечера, когда мозги Сергея Георгиевича отказывались воспринимать названия и род деятельности фирм, артелей, храмов и монастырей, печати на документах слились в единое фиолетовое пятно, а имена директоров и настоятелей сложились в универсальное «Иереевич», позвонил Поплавский и сообщил о семействе Канторов. Затем из Следственного комитета позвонил стажер Петруничев, наводящий справки по заданию Быстрова, и отверг возможность существования Эн-ского монастыря, так интересующего Сергея Георгиевича. Значит, печать на документах (а на договоре с беглыми монахами стояла печать) была поддельной. А потом снова позвонил Поплавский и сообщил о ранении Загорайло и бегстве преступной парочки. Быстров помчался в Эм-ск, к родителям Влада. Вся группа, расследующая «монастырское дело», понимала, что о таких вестях по телефону не сообщают. К тому же Быстров знал семью оперативника: его родители не раз защищали «подопечных» Сергея Георгиевича. Отца, Евгения Васильевича, Быстров недолюбливал: заносчивый, крикливый, любитель «красных словес». А вот мать, Елену Аркадьевну, очень уважал. Приветливая, рассудительная женщина. Трижды Быстров, притиснутый в электричке к пыльному стеклу, вперив застывший взгляд в бегущую придорожную неухоженность, хватался за телефон, будто очнувшись от укола иглой в сердце, и спрашивал о состоянии Влада у Поплавского, который решил дежурить до ночи в больнице. Состояние Загорайло «стабильно тяжелое» – твердили врачи. «Динамики нет»…
Елена Аркадьевна если и удивилась приходу следователя, то виду не подала. Приветливо пригласила за уже накрытый стол. Быстров, смущаясь, уселся на край дивана, как на жердочку.
– Что-то случилось? В вашем ведомстве? У Влада в отделе? – Елена Аркадьевна придвинула чашку дымящегося кофе Быстрову, у которого неприлично зашкворчало в желудке, что, по-видимому, и определило решимость детектива сказать все одним махом.
– Елена Аркадьевна, Влад ранен при задержании преступника. Он в московской больнице. Состояние тяжелое, но… угрозы жизни нет, – последнюю фразу сочинил «на автомате», видя, как задрожали руки матери, бухнувшие на стол кофейник. Ее такое моложавое, красивое лицо исказила уродливая судорога. В расширенных голубых глазах билась мольба: «Скажи, что все уже хорошо. Что все наладится и несносный Владька уже завтра будет смешить всех нас своей дурашливой речью, манерами, одеждой. Восхищать наивной, трогательной добротой, спрятанной за миной скепсиса и печали. Ну, скажи же, истукан ты прибалтийский!»
– Все будет хорошо, я уверяю вас. И мы… Я сделаю все возможное, чтоб Влад как можно быстрее встал на ноги.
– В него стреляли? – слезы вдруг залили скуластое лицо Елены Аркадьевны целиком, мгновенно. Она не стирала их, и они двумя неиссякаемыми ручейками стекали под подбородок.
В эту минуту раздалось лязганье открываемой двери, и женщина бросилась к мужу, вернувшемуся с прогулки с собакой. Вокруг Елены Аркадьевны прыгала изящная боксерша с мосластым задом, которым она самозабвенно крутила.
– Женя! Владик в больнице! Ранен при задержании… – и она громко зарыдала, уткнувшись в плечо своего низенького, коренастого мужа.
Евгений Васильевич сдернул очки, отстранил супругу, она присела на пуфик, машинально гладя собаку и плача в голос, и приблизился с болезненно оскаленным лицом к Быстрову.
– Я ждал подобного! Подставили мальчишку! Не уберегли! Как же вы… – и мужчина, схватившись за сердце, повалился на диван.
