Борька видал. Ох как видал, и притерпелся за свою недолгую жизнь ко всему с этими непутевыми мужиками. К примеру, Шатов, не дойдя до дома и свернув в теплый сарай по проторенной тропке, укладывался под грязный свиной бок, а Борька норовил подсунуть более-менее чистую харю – он-то, ушлый, знал, как всыплет ему проспавшийся гость, когда увидит изгвазданный в навозе бушлат. В гневе пьяный Александр тормозил только перед женой. А посторонних мог и прибить со своей-то силищей – что уж говорить о бессловесном, обреченном борове. Сосед, дядька Вова, наутро деликатно выпроваживал кающегося пьяницу, и с прищуром, дымя цигаркой, заводил при этом неспешный разговор на отвлеченные темы, ну, к примеру, о власти, с которой «ведь цирк, да и только». Дядька был любимым шатовским наставником, который учил еще пятилетнего «Сашку-огурчика» бить прицельно по шляпке гвоздя, а позже передал все тайны своих неисчислимых умений – от кладки печки до владения газовой сваркой. Внешность его впечатлила бы художника Репина. Или Пластова. Вихрастый, криворотый, прищуренный, жилистый мужичок с неизменной самокруткой или «беломориной» в углу ехидного рта и обезьяньими, длинными руками с неразгибающимися кулаками. Очень метко называли на Руси «кулаков» – не толстосумов-эксплуататоров – вот мерзкий поклеп гегемона, а работяг, не выпускающих инструментов из рук, форма ладоней которых со временем будто вытачивались под черенки лопат, мотыг и других орудий тяжкого крестьянского труда. Таким вот кулаком, сиречь трудягой, дядя Вова и был. Правда, без видимой зажиточности, потому как буйство нрава, отсутствие рачительности и пристрастие к огненной воде подтачивали существенным образом бюджет его маленькой семьи, состоящей из двух индивидуумов – дядьки да его кругленькой чернявой молчуньи-жены. Люша дядю Вову и любила, и ненавидела. Любила за бескорыстие, какую-то врожденную, необъяснимую в неотесанном мужике тактичность, за мудрость и трудолюбие, а ненавидела, ясное дело, за проклятое пьянство. Саша же любил дядьку без всяких оговорок. Просто любил, и все.
Супруги доедали Люшин борщ, наваристый, огненно-красный, ложка невпроворот, когда от крыльца раздался скрипучий соседский голос:
– Что ль, на территории?
– Заходь, дядь Вов! – Саша отложил ложку, отер ладонью выступивший на лбу пот – вот как борщец знатный прошиб.
– Да уж сами выдвигайтеся. Мотоблок я навострил, а вы все спите.
– Ладно, поучи здесь, – это уже вступил голос его супруги, тети Раи.
– Юля, я молоко на крылечке поставлю!
Шатовы вышли из дома – тетка и дядька стояли, независимо отвернувшись друг от друга. Дядька по-прорабски осматривал шатовский дом, будто ища в нем еще невыявленные неполадки, тетка с интересом созерцала обрезанные кусты роз, напоминавшие сейчас обугленные коряги. Даже и не верилось, что через две-три недели эти каракатицы выкинут длинные упругие ветки в нежных пупырышках почек, которые, налившись соком, дадут новые зеленые побеги, в рост человека, и одарят сказочными лососевыми, желтыми, карминными цветками в десятки лепестков.
Поздоровались. Люша поблагодарила за молоко. Раиса держала аж девять коз, которых дядя Вова хотел пустить в расход чуть не каждый год, но рождались новые козлята, и стадо не только не уменьшалось, а, наоборот, росло.
– Что это у тебя «масандра» вроде накренилась? – дядя Вова критически уставился на навесной балкон на втором этаже. Шатовы прыснули в предвкушении новых «сентенций» местного Эзопа тире Цицерона. Когда дядя Вова бывал в хорошем настроении и вещал, его можно было на диктофон записывать, чтобы тонизировать и украшать невообразимыми доселе оттенками смыслов скучные зимние вечера.
Получив тычок от жены, сосед вздохнул, философски заметив:
– Все в мире хиреет и скукоежливается.
– Да ты перестанешь выражаться, гад старый? – новый тычок от Раисы. Она, будто обидевшись, махнула рукой и направилась к калитке:
– Я пошла. У меня вон курам дать надо, и ты давай работай, Стократ сивый. – Тетя Рая тоже была не прочь порой блеснуть образованностью.
– Ну, какие указания? – дядька решительно приступил к делу.
– Копать, второй парник подделать. А завтра вон хозяйки вообще не будет. Выходной тебе вырисовывается, – Саша достал сигареты из кармана и протянул дядьке, который традиционно отказался, достав свой «Беломор».
– А куда ты все носишься? – поинтересовался он у Люши.
– Она вон молитвенницей стала. В монастырь, что ни день, ездит. Я не против, конечно. Сам к Преподобному Сергию в Лавру ежегодно езжу. – Саша присел на крылечко, и у его ног тут же завертелась рыжая алабайка Булка, отпущенная перед обедом из вольера. Шатова она обожала, Люшу терпела, Котьку недолюбливала, соседей терпеть не могла, но позволяла, скрепя сердце, себя кормить в отсутствие хозяев.
Дядя Вова настороженно косился на грозную собачищу, которая в улыбке, адресованной хозяину, скалила устрашающие клыки.
– У меня обязательства перед Светкой. И вообще я после происшествия с Сашкой всерьез помолиться хочу. Ну хоть попробовать, – сказала Люша, все больше обращаясь к мужу.
– У меня сестра сводная, помню, тоже все в церковь ходила. Все молилась, – завел вдруг хитро сосед. – Ну, ты видел ее, Сань, Гранька. Ну, криворотая. Хотя у нас все семейство Перцевых такое с искривлением. У каждого, правда, свое. У нас вот с сестрой рты, у матери с Анфиской носы. Да… У деда с батей глаза. Только моя Райка не слишком кривится! Ну, если в области рта тоже чуток. А уж племяш Толик вообще умом искривленный с детства. Вон он и сейчас в одних носках у гаражей сидит. На корточках, ясное дело. Иногда, правда, встает, регулирует движение, когда машину видит. Прирожденный гаишник, чего уж там.
Сашка утробно ржал, ему антифоном вторила Люша: она смеялась всегда громко, с прихлебыванием, откинув голову. Хозяева смехом испугали Булку, и она решила отправиться в вольер подобру-поздорову.
– Так это ж разные семейства, дядь Вов, – всхлипнул Шатов, глядя на серьезного, даже какого-то грустного дядьку, созерцавшего с врачебным интересом приступ веселья соседушек.
– А много ты в генетике понимаешь, актерыч! Все родственники становятся похожи. Вот вы с Юлькой даже ржете одинаково, а когда Юлька только появилась у нас, она не так смеялась, а вот эдак – хи-хи-хи. – Дядя Вова прижал лапищу к кривому рту, изобразил стеснение.
Юлька рухнула на крыльцо и повалилась на колени мужа. Посмотрев на нее критически, дядя Вова еще более серьезно продолжил:
– А сеструха-то, тебе говорю, спятила совсем. Да-а-а-а… Помнишь, Сань?
Сашка утирал глаза и крутил башкой, мол, не помню ни Граньку, ни то, как спятила.
– А очень даже просто! Шибко много каялась, – дядя Вова импульсивно закивал, а руки сложил просительно, ковшиком. – Прям как начнет биться головой, так все статуетки «дреньзенского» фарфора со шкафов падают. Ее муж Шмулька, на что «булгахтер» прыткий, а не успевал ловить. Да. Беда… Да вы до смерти уржётесь! – Оратор выдержал паузу, пережидая истерику слушателей, и назидательно продолжил: – Я те говорю, Юль, кому вот каяться в пользу. Вот как моей Райке было бы. Если бы она вздумала в церковь ходить. А кому, слишком душу щиплет. У совестливых очень с душой все тонко – просто на соплях она у них, душа-то. Лишний раз всплакнешь или бухнешься головой – и все! – устройство переклинит. Вот. Как у моей сеструхи. Она вообще добрая была. Жалко. И ты вся на нерве живешь, как на проводе оголенном…
