Клавдия нуждалась в баснословной сумме, которую либо приходилось возвращать, либо прощаться с жизнью: убивают и за меньшее. Она же влезла в рулеточные долги, прикрывшись именем мужа. Вернее, его бизнесом. Этого ее благоверный «бандит бандитыч» женушке простить не мог. Она явилась в монастырь в пьяном угаре со своим ангелоподобным мальчиком-фаворитом. Так вот что-то ей захотелось: перед смертью – в монастырь, к известному старцу, «на которого еще надо посмотреть – что за старец такой выискался?». Клавдия, как и Никита, была не только неверующая, но и вообще не верящая в «чувства добрые», что ни лирой, ни слезой, ни воззваниями к совести не пробудишь. Впрочем, в существование совести она тоже верила слабо. В гостинице размалеванная деваха, на шпильках и в мини-юбке, учинила пьяный дебош: влезла на стол в трапезной и начала распевать блатные песни, задирая ноги. Утихомирить ее удалось самому габаритному паломнику на тот момент – Никите. Он жил при монастыре уже полгода. Схватив плясунью поперек тощего туловища, Ник отволок ее к кухонной раковине и засунул головой под ледяную струю.
– Что ж не утопил? – извивалась, рычала и плакала безумная девка, когда Ник вытирал ей голову какой-то сальной тряпкой.
– Надо будет во Славу Божью – утоплю. Пока не надо.
Девица утихомирилась, услышав ответ угрюмого мужика, и ушла спать. Вернее, оплакивать свою пропащую жизнь. На следующий день Никита отвел умытую и замотанную в монастырскую юбку-фартук Клаву к Савелию. Тот как увидел ее, бросился навстречу со словами:
– О-о, ну, слава Богу, послушница наша пришла!
Клавдия опешила, даже отступила от старца:
– Вы путаете, батюшка. Я не п-послушница… Я даже не знаю, что это такое.
– Да послушница, образцовая послушница, – говорил с улыбкой Савелий, усаживая горемыку рядом с собой. – Ну, рассказывай про беду. Намучилась? – и так он тихо и отчаянно это сказал, что Клавдия упала в рыданиях к его ногам.
– Ну, поплачь, дочка. Поплакать хорошо, детка, – старец гладил ее по голове, как безутешного ребенка.
Клава плакала несколько дней, не переставая. Она постоянно находилась в храме – сидела на раскладном стульчике у иконы «Споручница грешных» и выплакивала горе, стыд, страх, мерзость, которые душили и мешали ей жить. «Фаворит» испарился наутро после ночного дебоша, а лезть в монастыре с общениями и утешениями не больно-то и будут. Сюда и приходят – каяться и плакать. И молиться. Когда появляется это умение и потребность. Клавдия не помнила, когда ее позвали к батюшке: в какой день, в какое время суток? Старец немного помялся и ткнул в руку «кающейся» увесистый полиэтиленовый пакет с ручками – на нем красовался разухабистый Дед Мороз в вихре снежной гонки, лихая тройка ноздрястых рысаков и написано: «Счастья в Новом году!».
– Поезжай с Богом. И не бойся ничего. Все образуется, доча.
Только в гостинице Клавдия посмотрела в пакет: он был полон запечатанными пачками долларов. Она кинулась к батюшке, чтобы отдать. Ее не пустили – старец отдыхал. А через какое-то время вышел грубый монах и сказал, что батюшка Савелий дважды не повторяет, сказал – езжай, значит, езжай. И слушайся, если беды новой не хочешь. Клавдия раздала долги. Через год – наряды и драгоценности. А еще через пару лет, по благословению батюшки, развелась с мужем, который уже утешился с другой, «нормальной бабой, а не кликушей трехнутой», и ушла послушницей в Голоднинский монастырь. Два года назад схиархимандрит Савелий постриг Клавдию Сундукову в иночество с именем Калистрата. Никиту он постриг еще раньше: монашеское имя Даниил тот носил уже семь лет… Или всего семь лет.
Глава девятнадцатая
Ну, кому охота тащиться в воскресный день, да еще Первого мая, да еще от шашлыков на даче, по отменной погоде, невесть куда и незнамо на сколько? Диму Митрохина утешало одно: нужно как можно быстрее расквитаться с этим тяжким «монастырским делом» и отгулы обеспечены. Наверняка! Он поддал газку побольше, сделал приемник погромче, окно пошире, и… в этот момент раздался требовательный телефонный звонок.
– Димон! Здорово и с праздничком! – бодро приветствовал коллегу Женька Ломов, который вчера дежурил. Он уже явно «разогревался» перед обедом.
– Кому праздник, а кому и дальняя дорога. В обитель трезвости… – хмуро ответствовал Митрохин.
Женька хохотнул.
– Я вот тут подумал, что не сказал тебе вчера, рано убежал, а данные в «каптерке». Не видал по вашей убийце сведения?
– Да я не заезжал в отдел. Что-то интересное?
– По-моему, очень. Короче, эта Врежко меняла фамилию в восемнадцать лет. Но не по матери или отцу, а… почему-то еще. Непонятная ведь у нее фамилия? Да! И имя она тоже меняла.
– Да иди ты! И как ее звали на самом деле, ты не помнишь?
– А вот и помню. Людмила Закромова.
Митрохин так резко затормозил, что сзади истошно засигналил грязненький «Рено», в котором мирно ехала на дачу престарелая чета. «Как же трансформировалась эта уродливая девочка-эпилептик, сирота из специнтерната, в прекрасную Ариадну? Что известно о ее родственниках – прежде всего родителях?» – Дмитрий в недоумении припарковался у обочины, чтобы переварить потрясающую информацию. «Думай, додумывай, что за всем этим может скрываться?» – Митрохин тщетно пытался заглянуть в прошлое этой многоликой, мифологической Арины-Людмилы. «В восемнадцать лет она поступила в медицинский и уже представала красивой девахой – Ариадной. Откуда у выпускницы интерната деньги на операции? В то время-то, семнадцать лет назад? Это было не так просто. И наверняка очень дорого… Родня! Близкие люди! Может, любовник? Муж. Именитый академик… Но его она окрутила позже! Потому и окрутила, что УЖЕ была красоткой». Митрохин начал звонить дежурному: нужно искать родителей Закромовой. Дежурный Валька Певцов, – тоже, кажется, слишком веселый для утра, сразу начал отговариваться праздничным воскресным днем – и в самом деле – кто это в архивах будет сидеть Первого мая?
«Я же брал телефон этой тетки из приюта, архивистки!» – шлепнул себя по лбу Митрохин. Праздник не праздник, а дело превыше всего. Трубку долго не брали, наконец на том конце раздалось сухое «алло».
– Элла Гориславна! С праздником! – радостно начал опер.
– Ну, если это для вас праздник, то взаимно…
– Это вас беспокоит давешний оперативник, Митрохин Дмитрий.
– Я узнала вас, знаете ли, – с апломбом заявила Сперанская.
– Ну надо же! Тут вот какое дело. Серьезное дело, Элла Гориславовна. И оно не терпит отлагательства.
– Вы хотите чтобы я шла сейчас в архив и выуживала для вас сведения?
Митрохин собрался с духом и сказал очень серьезно, с чувством.
– Речь идет об убийстве. Вернее, о серии убийств. Одно совершено лично Закромовой. Остальные – членами ее преступной группировки.
Сперанская помолчала. Потом сказала с удовлетворением:
– Вот даже как. Ну, я говорила вам о Миле – правда, теперь странно называть ее этим ласковым именем – страшный психотип. Что от меня требуется? Я готова пойти в интернат – все ключи у меня имеются.
