— Я спал с ней.
— Чтооо? Зачем ты это сделал?!
— Она стала вдруг… приходить. Мы… ну так вышло. Понимаю, это было глупо…
— Да уж, глупо, иначе и не скажешь.
— Понимаю, но сделанного не воротишь.
— Это… — Белзер подавился. — Даже я не знаю, как это назвать.
— А это все началось, когда я сказал ей, что больше не хочу продолжать. Зря я не рассказал вам все раньше, но это было слишком личное.
— Ох.
— Простите.
— Охх… Впрочем, что тут говорить? Это свободная страна.
— Если б от звонка ей что-нибудь изменилось, я бы давно позвонил. Но это не поможет. Я пытался все объяснить ей, с глазу на глаз. К тому же я не знаю номера ее телефона…
— Посмотри в справочнике.
— Ее нет в справочнике. Я не знаю ее адреса. Ничего не знаю.
— В этом я смогу тебе помочь, — сказал Белзер. — Она сделала заявление в полиции. Погляжу, что удастся нарыть. А пока что держись от нее подальше. В следующий раз, как она появится или выкинет какой-нибудь фокус, звони девять-одиннадцать. Если тебе повезет и удастся предъявить ей обвинение в домогательстве, ты получишь свое постановление — временное постановление о защите. И если она вздумает его нарушить, это уже будет уголовное преступление. — Белзер чихнул. — Впрочем, все эти постановления — бумага, не более того.
Джона молчал.
— Мы предупредили маму и папу?
— Конечно же, нет!
— Ты — мой клиент, и я не вправе ничего раскрывать. Однако, на мой взгляд, им бы следовало знать.
— При всем уважении, Чип, хуже вы ничего придумать не могли.
— Я сам отец и скажу тебе: самые тревожные новости не так огорчительны по сравнению с тем, что родители чувствуют, когда обнаруживают, что их ребенок что-то от них скрывал. Сразу начинаешь думать, что же еще он утаивал.
— Мне двадцать шесть лет.
— Мое дело намекнуть.
— Помогите мне избавиться от нее, и они вообще ничего никогда не узнают. — Теперь, перевалив свой груз на Белзера, Джона слегка расслабился. Ему даже показалось, что он преувеличил проблему. — Не так уж все скверно, — добавил он.
— Не признавайся в этом полиции, — сказал Белзер. — А то вряд ли дождешься помощи.
— Если есть способ уладить, не привлекая власти…
— Сынок. Что творится у тебя в голове? То ты звонишь мне и порешь чушь как безумный, то все не так уж скверно. Выбери что-нибудь одно.
Джона примолк.
— Я понимаю, что ты уже дошел до точки. Так скажи мне — хочешь, чтобы я принял меры? Да или нет?
— Да.
— Вот и хорошо. Я позвоню ей, поговорю на нашем, на юридическом. Она быстренько угомонится.
Джона покачал головой, но ответил:
— Разумеется.
— Либо это тебя тревожит, и мы это уладим. Либо все не так скверно. В любом случае разберемся. Через пару дней позвоню тебе. Повеселись на День благодарения, и всем привет передавай.
Среда, 24 ноября 2004
Психиатрическое отделение, третья неделя практики
Мать старательно притворялась, будто ее не огорчает его опоздание к празднику.
— Хорошо уж, что вообще приедешь, — твердила она. — Хотя ты обещал.
— Я сказал: постараюсь. У меня работа.
— Каким поездом ты поедешь?
— Десять двадцать три.
— Сегодня?
— Завтра утром. В десять двадцать три утра.
— Ох! — выдохнула мать в трубку.
— Ну перестань.
— Вздыхать не запрещено, — возмутилась она. — Придет день, и ты завздыхаешь, когда твои дети предпочтут задержаться на работе, лишь бы поменьше времени проводить с тобой.
— Мама!
— Порой я плачу по ночам, как подумаю о моем опустевшем гнезде. Плачу, рыдаю… От сырости в спальне скоро плесень заведется.
— Готовь мне утку по-пекински, и я буду приезжать чаще.
— Touché,
[22]
мой дивный сынок.
Джона тревожно улыбался. Сердце слишком колотится. Он глянул в окно у пожарной лестницы, загороженное поставленным на попа диваном. Клеенчатое дно дивана уставилось на него. Он подтащил туда же стулья, прикроватную тумбочку, напоследок придвинул обеденный стол и сверху навалил все свои учебники. Вот и защита — по крайней мере, психологическая.
— Приеду в одиннадцать. Ты меня встретишь?
— Кто-нибудь обязательно встретит, — сказала мать. — Не стану обещать, что это буду я. Я не даю слово, если не уверена, что смогу его сдержать.
23
Четверг, 25 ноября 2004
День благодарения
Он чуть было не опоздал на десять двадцать три. До трех часов ночи его будили кошмары, а потом накрыл с головой сон, и Джона спал беспробудно, ведь ему же не вставать на работу. На кнопку будильника он, не глядя, нажимал и пять, и шесть раз, покуда радио не объявило программу новостей — в девять тридцать шесть, — и Джона только и успел, что схватить рюкзак, бутылку вина и скатиться по ступенькам. Остановил такси, печально катившее по 14-й.
— Гранд-Сентрал.
— Дейка-день, — сказал водитель.
— Простите?
— Ехаете есть дейку.
— А, верно. А вы?
— Угуууу. — Таксист подмигнул в зеркало заднего вида, воткнул наушник и затрещал на креольском.
В вагоне едва набралась горстка людей, сидели через ряд, через два: крепкая девица в балахоне колледжа Барнард; дама в обтягивающих штанах — сумку змеиной кожи она сжимала так крепко, словно та пыталась уползти; юноша в макинтоше и «Тимберлендах» — тыкал большим пальцем в портативную видеоигру. По-видимому, хорошие дети сдержали данное родителям слово и укатили домой еще с вечера.
Контролер поздравил всех с праздником. Подойдя к Джоне, он прокомментировал: «Лично я предпочитаю кьянти, но вы не обязаны».
Виды Манхэттена сменились лунным ландшафтом Бронкса. Где-то там, за киосками с пончиками, цементным дерьмом, складами рапродажной мебели, незавершенными стройками, невосстановленными парками, живут Инигесы. Празднуют ли они День благодарения? Готовят ли индейку? Приклеивают ли к внутренней стороне оконного стекла бумажных пилигримов? Читают молитву, обходят вокруг стола, благодаря Бога за прожитый год, за двенадцать месяцев, в которые Господь осыпал их своими благодеяниями, втайне проклиная его, забравшего у них Рэймонда? Молятся ли они о том, чтобы Джона Стэм, студент-медик, убийца-супергерой, шероховатая фотография в газете, погиб страшной смертью? Знают ли они, что он едет в этом поезде? Поют ли в сию минуту заклинание: Пусть сойдет с рельсов, пусть навернется? Роняют ли они слезы в фаршированную индейку, выпив на бутылку пива больше обычного?
