Во рту сверкали два ряда идеально ровных и белых зубов. Или
ей просто повезло от природы, или она потратила целое состояние, добиваясь
«голливудских» клыков.
– А если я ничего не куплю?
– Ну и что? Посмотрите на работы, получите удовольствие…
Оценив такую редкостную приветливость, я осмелела и, показав
на пакет, спросила:
– Хочу выставить пейзаж.
Девушка сделалась еще любезней:
– Так вы художница? Отчего сразу не сказали? Вам сюда,
налево по коридору, комната номер семь.
– Простите, но хотелось бы сначала показать работу Маше
Говоровой.
– Она как раз там сидит, – пояснила девушка. – Мария
Леонидовна и принимает работы.
Я пошла в указанном направлении, чувствуя спиной, как она
смотрит мне вслед.
Седьмая комната оказалась огромным помещением, заставленным
всякой всячиной. Гнутая мебель из бамбука, антикварный диван с высокой спинкой
и полочкой, куда когда-то ставили белых слоников, целая куча статуэток,
этажерочек, масса картин, прислоненных к стенам, впрочем, они еще и теснились
повсюду на стенах так, что рамы касались друг друга. Диссонансом в этой лавке
старьевщика был компьютер, помещенный на письменном столе производства мастеров
времен Павла I. Словом, контраст между светлым, по-современному обставленным
холлом и седьмой комнатой был разительный. Зато девушка, ловко гонявшая по
экрану курсор, выглядела так, как в моем понимании должна выглядеть художница:
худенькая, даже хрупкая, темные волосы, стянутые на затылке в хвост, лицо
практически не накрашено, одета она в мешковатый свитер, а на шее и запястьях
тьма бус, браслетов, нитяных и кожаных фенечек…
– Вы ко мне? – спросила Маша.
Я кивнула.
– Слушаю, – вежливо, но достаточно холодно продолжила
Говорова.
– Я хотела выставить в вашей галерее пейзаж…
Маша окинула меня оценивающим взглядом, в ее глубоко
посаженных карих глазах мелькнуло легкое раздражение, но она проговорила:
– Работа у вас с собой, она одна?
Я вытащила картину из пакета и положила на роскошный стол.
– Вот.
Вся кровь бросилась Говоровой в лицо, очевидно, у нее
онемели ноги и руки, да и язык в придачу, потому что Маша выпустила мышку и
минуты две смотрела на золотой луч, падавший на верхушки елей. Потом наконец
Говорова собралась с духом и прошептала:
– Где вы взяли эту вещь?
– Лена Федулова попросила ее спрятать, – пустилась я в
подробные объяснения. – Боялась, что картина попадет в опись и не окажется на
вернисаже…
Маша молча выслушала рассказ, потом вздохнула:
– Значит, вы дружили с Леной. Странно, однако, что я вас
никогда у нее не встречала…
– Мы не приятельствовали, хотя находились в прекрасных
отношениях, я преподавала Никите немецкий.
– Гувернантка, значит, – произнесла Маша, не отрывая взгляда
от пейзажа.
– Не совсем, я репетитор, у Никиты, кроме меня, была няня…
Но она сразу уволилась, когда… Вы в курсе неприятности, которая случилась с
Павлом?
Маша кивнула.
– Няня и домработница уволились сразу, – продолжала я.
– Они обе мне не нравились, – неожиданно сказала Говорова. –
Нянька такая неприветливая была, она, по-моему, терпеть не могла хозяев, а
домработница вечно ныла и жаловалась на больную спину. Я еще удивлялась, отчего
Лена их держит, платит большие деньги и выносит откровенное хамство, по крайней
мере, от няни…
– Ну уж не такие сверхдоходы приносит это ремесло, –
улыбнулась я, – больше хлопот. Дети бывают разные, хотя Никитка очень милый,
мне его жутко жаль, надеюсь, что он поправится…
– А он заболел? – удивилась Маша.
– Вы ничего не знаете! – ахнула я.
Говорова неожиданно побледнела:
– Что случилось?
Узнав правду, она потянулась к крохотной дамской сумочке,
вытащила ингалятор и, выпустив себе в рот пахучее облачко, устало сказала:
– У меня астма, стоит чуть-чуть понервничать, как начинается
приступ. Боже, какой ужас вы рассказали. Где лежит несчастный ребенок? Может,
ему помощь нужна? Или еды принести, соки, фрукты… Получается, что он сиротой
остался… Отец в тюрьме, мать погибла, бабушка в клинике.
– Он в реанимации, в Морозовской больнице, – объяснила я, –
звоню туда два раза в день, но он пока не пришел в себя, никакие передачи для
него не принимают и посещений не разрешают…
Говорова опять вынула ингалятор, вновь в воздухе повис
резкий, даже едкий запах.
– Спасибо вам, – сказала Маша, – пейзаж оставьте, я его
сегодня же вывешу на лучшее место, деньги, когда продастся, передам Марье
Михайловне, кстати, как она?
Я развела руками:
– Не знаю, ее увезли без меня по «Скорой».
– Ну… – начала Маша, но тут дверь ее кабинета с треском
распахнулась, стукнувшись ручкой о полку. Стоявшая на самом ветру фигурка
покачнулась и рухнула вниз, превратившись в груду осколков на полу.
– Нельзя ли поаккуратней? – сердито выкрикнула Говорова.
– Не зуди, – раздалось из коридора, и в кабинет ввалился
мордастый парень в отличном кожаном плаще.
За ним плыл шлейф запахов: дорогой одеколон, элитные
сигареты…
– Где мои деньги, – завел юноша, покачиваясь с носка на
пятку, – где милые, славные, заработанные кровью бабки?
Говорова быстро выдвинула ящик стола и протянула ему пухлый
конверт:
– Возьми, Илья, и уходи, не видишь, я занята…
– Ну цирлих-манирлих, – прокукарекал Илья и плюхнулся в одно
из бамбуковых кресел, – денежки счет любят! Сунула кота в мешке…
Хрупкое креслице жалобно взвизгнуло под его весом.
– Осторожней! – закричала Маша.
– Перебьешься, – отмахнулся нежданный гость и, вывалив на
колени гору зеленых банкнот, начал считать: – Раз, два, три…
Маша вновь покраснела. Наверное, с такими сосудами ей трудно
заниматься бизнесом, даже таким элегантным, как торговля живописью: вся гамма
чувств тут же отражается на лице.
– Илья, ты опять пьян!
