Я пыталась справиться с собой. Терпеть не могу плакать,
последние лет тридцать рыдаю только от злости, но сейчас к горлу подступил
комок, а в глазах стало горячо. Никогда я не думала о своей матери, а вот
теперь нет и могилы, некуда прийти и сказать:
– Здравствуй, это я.
Не знаю, отчего мне было так плохо, я ведь давно считала ее
умершей и особо не переживала по этому поводу, и вот теперь выясняется, что мы
жили в одном городе, ходили по тем же улицам, может, даже сталкивались в
магазинах, но расходились в разные стороны, не узнав друг друга, не поняв, не
почувствовав, не вздрогнув…
Света и Туся смотрели на меня глазами, полными слез.
Внезапно в моей груди будто что-то лопнуло. Что ж, я не сумела сделать ничего
хорошего для своей матери, но в моих силах помочь двум обездоленным теткам.
Я вскочила на ноги.
– Чего стоите, дайте умыться.
– Ага, – закивали женщины, но не двинулись с места.
– Вы решили наконец, кто с кем распишется? – чуть ли не с
кулаками налетела я на них.
– С Николаем, – хором ответили бабы.
– Обе сразу?!
– Эх, видать, придется монетку кидать, – вздохнула Светка, –
так не решить.
– Они сами хороши, – наябедничала Туся, – то оба ко мне
женихаются, то к Свете.
Из коридора донесся вопль Никитки и недовольный голос
Ленинида:
– Вы там чего, утопли?
Женщины выскочили за дверь. Я тщательно умылась, уставясь на
себя в зеркало, и тихо сказала:
– Вот что, Виола Ленинидовна, вы сейчас прекратите истерику
и займетесь делом. Семен ждет не дождется статью, осталось совсем чуть-чуть,
отыскать этого внука Клавдии Васильевны, он-то точно знает, чей телефончик.
Решительным шагом я направилась на кухню. Сейчас выпью кофе
и вновь двинусь на улицу Красные Поля. Следует признать, в четверг я поступила
очень глупо. Скорей всего, Клавдия Васильевна живет в бараке давно. У нее полно
соседей, знающих о парне всю подноготную. Вот хотя бы та говорливая бабка на
скамейке.
На этот раз путь до нужного дома показался намного короче. А
может, я просто уже знала дорогу и не плутала.
Наученная горьким опытом, я прихватила зонтик и нацепила
теплую кофту. Естественно, на небе не оказалось ни облачка, а градусник
зашкалил за плюс двадцать пять.
Во дворе на этот раз не было никого. Мне это показалось
странным. Отличная погода, выходной день, где дети, старухи и мужики с домино?
Внезапно до слуха долетело нестройное пение, скорее пьяный крик. «Ой, мороз,
мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня», – выводил хор голосов,
нещадно фальшивя. Самая подходящая песенка для жаркого дня.
Я обогнула дом и увидела еще один дворик, внутренний. Он был
заставлен столами, вытащенными из комнат. На разномастных клеенках стояли
бутылки с водкой, миски с солеными огурцами, тарелки с нарезанной колбасой и
кастрюли с «Оливье». У обитателей барака случилась массовая гулянка, ради
которой они забыли о распрях и коммунальных скандалах. Вот только непонятно, по
какому поводу ликование. Если это свадьба, то где невеста в белом платье и
жених в черном костюме. А если день рождения, то кто именинник? Я оглядела
поющую толпу, приметила в самом конце стола говорливую старушонку, с которой
славно поболтала в четверг, подошла к ней и сказала:
– Здравствуйте, бабушка.
– И тебе добрый день, унучка, – ласково ответила старуха, –
подсаживайся, не стесняйся, хочешь салату?
Я опустилась на колченогую, выкрашенную зеленой краской
табуретку и сказала:
– Спасибо, нет.
– Выпей тогда, – предложила старуха и потянулась к бутылке.
– Тебе чего, баба Нина, – спросил один из парней, перестав
петь, – красненького, сладенького или беленькой?
– Налей девке сладкого, – распорядилась баба Нина.
Мне передали пластмассовый стаканчик с темно-вишневой
жидкостью, а старушка все же положила в тарелку «Оливье».
– Выпей за помин души, – велела она, – хоть и противная она
была, вредная, прости господи, о покойных плохо не говорят, но проводить
по-хорошему надо. Давай, не чокаясь.
Значит, не свадьба, не день рождения, а поминки.
– Кто умер? – спросила я, делая вид, что пью дешевый,
отвратительно пахнущий портвейн.
– Клавка, – спокойно пояснила Нина, – ну та, к которой ты
надысь приходила. Вона чего бывает! Сейчас жива, а через минуту, брык – и
опрокинулась.
От неожиданности я выронила стаканчик. Серо-черная земля
мигом впитала жидкость.
– Экая ты неаккуратная, – укорила баба Нина. – Ладно, не
переживай, не хрустальная посуда, ща новую дадут.
– Как умерла? – наконец сумела пробормотать я. – От чего?
– Сердце у ей схватило, – пояснила старуха, – «Скорая» не
поспела, инфаркт стрясся, вона как.
– Когда же она скончалась?
– А ровнехонько в четверг, – словоохотливо пояснила бабка. –
Сначала ты к ней приехала, потом Генка прикатил с тортом. Посидел полчасика и
отбыл. Стоило ему отъехать, Клавку и скрутило. Так бы и померла в одиночестве,
только вон тот малец, видишь? – Она ткнула согнутым, сухоньким пальцем в
сторону подростка лет двенадцати, упоенно поглощавшего «Оливье». – Пашкой
зовут, – продолжала баба Нина, – вечно голодный ходит, отца нет, а матерь пьет,
ровно кляча пожарная, каждый день бухая. Вот Пашка и глядит, у кого
подхарчиться можно. Он живо сообразил: ни в жисть Клавке одной торт не съесть,
ну и толкнулся к ей в комнату, навроде ему мать наказала спичек в долг
попросить. Думал, угостит его Клавка сладким. А она уж хрипит…
Баба Нина перекрестилась и лихо опрокинула свой стакан, в
котором плескалась бесцветная жидкость.
– Генка, кто это? – медленно спросила я.
– Унук Клавкин, такой зараза, уголовник!
– Почему уголовник?
– А потому, сидел на зоне, вышел два года назад, вроде
работать стал. Только сомневаюсь я что-то, раньше-то не делал ни хрена, небось
и сейчас баклушничает, такие не работают. Но к Клавке хорошо относился, ходил
сюда. Мать-то его, Райка, померла от позора. Как Генку посадили, она нос на
улицу не казала. Народ у нас тут злой, чуть что, в глаза тыкать начинали.
Посварилась она один раз с Федюниной, наорала на нее на кухне:
