– Вы – Черенков?
– Так точно, бывший капитан-лейтенант военно-морского флота Черенков Матвей Никифорович.
В зобу сперло дыханье, сердце отстукивало латиноамериканские ритмы. Пару минут я силился, но не мог поверить в происходящее. А потом, отыскав шершавую ладонь деда, легонько сжал ее.
– Я тоже Черенков. Евгений Арнольдович. Твой внук…
Мы обнялись; посидели молча, каждый по-своему переживая невероятную странность этой встречи.
Дед был совсем плох. Схватив с другой кровати тощую подушку, я подложил ее под голову старика. Он задышал ровнее и почти перестал кашлять. Понемногу завязался разговор…
Услышав о давней смерти своей жены, он замолчал, а потом признался:
– Твоя бабушка была талантливой пианисткой. В последний раз мы виделись в сорок третьем – за несколько дней до плена.
– Да, я помню это из ее рассказов. Она часто тебя вспоминала и любила до последних дней. А отца моего назвала в честь австрийского композитора Арнольда Шёнберга.
– Твой отец жив?
– Умер восемь лет назад в Саратове.
– Видишь, как судьба обернулась… Так и не довелось мне повидать сына, – прошептал дед. И встрепенулся: – В Саратове, говоришь? Стало быть, вы так и жили в Саратове?
– Да, все мое детство прошло в этом городе. Потом учеба в военно-морском училище, в школе боевых пловцов.
– Стало быть, пошел по моим стопам?
В кромешной тьме ничего не было видно, но я по интонации понял – он улыбается.
Улыбнулся и я, отвечая по-военному:
– Так точно, товарищ капитан-лейтенант.
– А отец твой служил во флоте?
– Нет. Он родился в начале сорок четвертого. Со здоровьем как-то сразу не заладилось – тогда, по рассказам бабушки, в Поволжье было голодно – старались обеспечить всем необходимым фронт…
Я долго рассказывал о членах нашей семьи, о родном городе. Он внимательно слушал, изредка переспрашивал, часто удивлялся.
– В Саратове уменьшается население? Каждый год на пять тысяч? Как же так?! Он ведь при царе-то третьим в России значился, а в Российской империи – десятым. Даже Киев ему ровней не был! Да и после революции развивался – будь здоров!..
Честно говоря, меня мало занимало положение Саратова до и после 1917 года. Мало ли таких не поддающихся логике зигзагов в истории нашей несчастной страны? И мало ли городов с судьбой, похожей на незавидную судьбу Саратова?
– А завод? – теребил меня дед узловатой ладонью.
– Какой завод?
– Ну, как же! – заволновался он. – Завод по производству комбайнов. Ведь за первые шесть лет выпустил сорок тысяч единиц сельхозтехники – почитай всю страну обеспечил комбайнами! А в тридцать седьмом его по приказу Сталина переориентировали на выпуск самолетов…
«Ах, вот ты о чем!» – вздыхая, я отвел взгляд, словно дед способен был узреть мой стыд за происходящее в новейшей России. И, собравшись духом, признался:
– Нет твоего завода, дед. Ни комбайнового, ни авиационного. И многих других заводов ты больше не отыщешь на карте Саратова. Обанкротили, а по-русски говоря, разворовали, выгнали на улицу рабочих и навсегда закрыли; а то, что они когда-то выпускали, теперь покупают за кордоном.
– Не понимаю… Там же люди трудились круглосуточно! В середине войны немец три четверти площадей разбомбил, так рабочие под открытым небом вкалывали – тринадцать тысяч истребителей выпустили! Что же вы натворили-то?! Да за это же… – Он вдруг сник, закашлялся, схватился за грудь и прохрипел: – Там… в углу… пресная вода…
Подскочив, я осторожно переместился к крану, подставил под тонкую струйку ладони и, аккуратно держа их перед собой, вернулся к кровати.
– Пей…
Смочив горло, дед снова упал на подушки и с нескрываемым возмущением спросил:
– Ладно, бог судья саратовским градоначальникам. Но как же вы допустили, что на нашем архипелаге столько лет действует секретная база фашистов?
– Дед, ты ведь не хуже меня знаешь, насколько немцы аккуратны и как они умеют хранить тайны.
– Это верно. Тогда расскажи мне, какая сейчас жизнь там – наверху? С коммунизмом, стало быть, не вышло?…
Эх, дед, дед… Наличие секретной нацистской базы на территории бывшего Советского Союза – это крохотная песчинка в пустыне бессмыслицы, происходящей на нашей многострадальной Родине. О чем же тебе рассказать-то? Поведать о том, что нет больше той страны, за которую ты проливал кровь на двух войнах? О нищете, в которой живет простой российский народ? О полнейшей бездуховности, коррупции и подлости, пронизавшей сверху донизу власть? Или о кучке негодяев, разворовавших и распродавших некогда богатейшее государство?…
Нет, пожалуй, не стану я выливать эти откровения. Даст бог, сам обо всем узнаешь. А не даст – так и не надо. Не всякая правда лечит. Некоторая способна убить.
– Понимаешь, дед, – осторожно уклоняюсь от прямого ответа, – людей прежде всего портят деньги. Так что народ в нашей стране в основном хороший…
Он опять заходится в тяжелом кашле. Я бегу за водой и пою его из своих ладоней.
– Все… видать, последние часы доживаю… – хрипит и клокочет воздух в его груди.
– Да поживешь еще, – обняв, прижимаю к груди его седую голову. – Вот выберемся из этой проклятой норы и поедем сначала в Саратов – в твои родные места; потом ко мне – в Подмосковье. Пора тебе пожить по-человечески. Уж кто-кто, а ты это заслужил!
Глава одиннадцатая
Архипелаг Земля Франца-Иосифа,
остров Земля Александры
Наше время
– Это правда? – переспрашивает старик дрожащим шепотом.
Я только что сообщил о его частичной реабилитации в 1955 году и о полной в 93-м. О возвращении честного имени, всех боевых наград, а также офицерского звания.
– Правда.
Он благодарно сжал мое запястье.
– Ты вот что, Женя… Кажется, ты сильно расстроен из-за своего товарища. Он жив?
– Был жив, когда по приказу какого-то зловредного типа его уносили в правый коридор.
– Тип с высоким лбом, похожий на профессора?
– Точно.
– Плохо дело.
– Почему?
– Видать, вы многих подстрелили, коль паук Рашер уволок к себе пленного.
– Рашер? Где-то я слышал эту фамилию.
– Зигмунд Рашер – эсэсовский врач из концлагеря Дахау. Подонок, отправивший на тот свет сотни пленных. В лагере я с ним впервые и повстречался.
«Точно! – припомнил я разговор с Горчаковым. – Шеф тогда обмолвился о бесчеловечных экспериментах этого злодея».
