– Пусть только попробуют не взять мою девочку! Мы ихний
«Старс» на танке переедем! Мне Айседорка обещала! – говорила она.
Ради того, чтобы всегда иметь наготове танк и роту спецназа,
мадам Дурнева даже возобновила отношения с Айседорой Котлеткиной.
Уезжая, тетя Нинель оставила дяде Герману парадный костюм и
начищенные ботинки, но такса оказалась шустрее, и вот уже полчаса Дурнев
гонялся за ней, подвергая воровку резкой критике. Такса была стара, такса была
глупа, но одно она умела делать превосходно – короткие лапы позволяли отлично
прятаться под мебелью.
Можно было заглянуть в шкаф или поискать в коридоре другую
пару обуви, но упрямый депутат вбил себе в голову, что ему нужен именно этот
ботинок и никакой другой.
Наконец за час до телемоста дядя Герман сдался. Распахнув
шкаф-купе, он принялся бестолково дергать все ящики подряд, пока не добрался до
нижнего. Не успел самый добрый депутат потянуть его на себя, как что-то
загрохотало, ящик распахнулся, словно от мощного пинка, и из него, позванивая
шпорами, выскочили высокие черные сапоги.
Замерев, дядя Герман взволнованно хрюкнул. Он был тронут.
Ледяное сердце потекло у него в груди, как растаявшее мороженое.
– Я давно о таких мечтал! Нинель наверняка припрятала их к
моему дню рождения! Какая она у меня умничка! – сказал он себе.
Пока Дурнев, закатывая глазки и млея, любовался сапогами,
из-под дивана с ловкостью бывалой диверсантки вынырнула такса Полтора Километра.
Подкравшись к крайнему сапогу, такса хотела схватить его, но, принюхавшись,
завыла и, поджав хвост, затрусила в коридор. Здесь ее можно было легко поймать,
но дядя Герман уже забыл о ней. Все его внимание было приковано к сапогам.
Решившись, он сбросил с ноги ботинок и, натянув сапоги,
подошел к зеркалу. Сердце у него сладко защемило.
– Вот это шик! Кто теперь посмеет сказать, что я не
красавчик? Все мои завистники откинут копыта! – воскликнул он.
Крутясь перед зеркалом, Дурнев щелкнул каблуками. Серебряные
шпоры, столкнувшись, зазвенели. В комнате что-то полыхнуло. Ослепленный дядя
Герман машинально закрыл глаза и заслонился рукой. Он, как некогда Генка
Бульонов, решил, что в люстре взорвались сразу все лампочки.
Но люстра была тут ни при чем. В этом дядя Герман убедился,
когда вновь открыл глаза. А еще он увидел, что посреди комнаты, с любопытством
озираясь, стоит щуплый человечек с красным лоснящимся носиком, украшенным кучей
мелких прожилок. Волосы у него были темные и жесткие, как проволока. Одет он был
в черный халат с вышитыми на нем рунами – такой просторный, что он подошел бы и
тете Нинели. На вид человечку можно было дать лет тридцать.
Ненадолго задумавшись, дядя Герман принялся методично
оглашать окрестности призывными воплями. Толстые перекрытия правительственного
дома равнодушно проглатывали хриплый рев Дурнева. А работавший у Айседоры
Котлеткиной телевизор старательно умножал могучие децибелы перспективного
политика на ноль.
– Слуга, ты здесь один? Где он? Отвечай, где? –
потребовал человечек, выходя из прожженного в ворсе ковра круга у своих ног.
(Бедный новый ковер тети Нинели!)
– Кто? – шепотом спросил дядя Герман.
– И ты еще спрашиваешь: кто? Твой хозяин Моцарт!
Стоило самому доброму депутату неосторожно ляпнуть, что
Моцарт умер, как красноносенький залился лающим смехом.
– Умер? Ты говоришь, Моцарт умер? Да будет тебе известно,
ничтожный, он пока жив!
Дядя Герман окончательно убедился, что к нему в квартиру
забежал псих. «Наверное, Нинель забыла закрыть дверь! – догадался
он. – Лучше ему поддакивать, а потом вызвать психиатричку».
– Вы хотите сказать, что вы сами Моцарт? Простите, маэстро,
что сразу вас не узнал! – с воодушевлением воскликнул Дурнев. А сам уже
приглядывался с опаской, нет ли в руках у психа ножа.
Красноносенький вскинул руку. На безымянном пальце у него
блеснуло толстое кольцо со сверкающим камнем. «На бриллиант похоже, но,
конечно, фальшивка. У психов все ценное санитары отбирают», – подумал
дядя Герман.
– О нет, ничтожный, я не Моцарт! Я Сальери! Пади же предо
мною ниц! – страшным голосом прогрохотал красноносенький.
Дурнев на миг остолбенел, но сразу взял себя в руки.
– Конечно, конечно… Тот самый, что отравил Моцарта! –
подсказал он, прикидывая, сумеет ли добраться до телефона и позвонить.
Красноносенький замер.
– Тебе известно, что я задумал? – спросил он
глухо. – Ты знаешь про чашу с ядом? Теперь я должен убить и тебя! Умри,
несчастный!
Псих величественно поднял руку. Камень на его кольце
уставился прямо в грудь дяде Герману.
– Вспышкус гробулис!
Открыв рот, дядя Герман наблюдал, как по воздуху к нему
неотвратимо приближается пылающая алая точка. Она уже почти коснулась его
груди, но тут в ящике у него за спиной раздался странный звук, будто что-то
выдвинулось из ножен.
Алая точка порозовела и погасла, слегка опалив самому
доброму депутату галстук.
Красноносенький задумчиво посмотрел на свое кольцо. Он явно
ожидал иного результата и был разочарован.
– Ага! Не вышло, ты под чьей-то защитой… Ладно, пойдем
другим путем! – пробормотал он.
Псих подскочил к бару и, выудив оттуда бутылку красного
вина, стал деятельно засыпать в нее через горлышко какой-то порошок.
– Ничего, что не из бокала? Давно не виделись, старина!
Выпьем на радостях вина! – лживым голосом сказал безумный Сальери и, держа
в руках бутылку, зашаркал к дяде Герману.
Дурнев учащенно заморгал. Он опасался не столько отравы,
которую не собирался пить, сколько самой бутылки. Сумасшедший приближался к
нему походкой страдающего радикулитом балетмейстера.
– Ты куда спешишь, братан? Выпьем с горя, где ж
стакан? – напевал он, вихляя коленями.
От ужаса в голове у дяди Германа все смешалось. Одна из рун
на халате красноносого показалась ему похожей на морковку. Это был уже
перегруз, последняя соломинка, которая ломает спину верблюду. Глазки у самого
доброго депутата собрались в кучку.
– Не подходите ко мне, я кролик Сюсюкалка! Я могу
здорово лягацца! У меня сильные задние лапы! – завизжал он.
Псих от неожиданности остановился. Воспользовавшись этим,
дядя Герман повернулся к нему спиной и неуклюже, точно мул, лягнул его сапогом.
Благодаря тяжелым сапогам удар вышел на славу. Сальери опрокинулся и, присев,
стиснул виски руками. Мало-помалу выражение его лица менялось. Оно стало
веселым и даже легкомысленным. Он удивленно, словно увидев его в первый раз,
уставился на самого доброго депутата.
