В кабинете Цыпкина в облаке табачного дыма сидел Паша Баздырев. Он разговаривал по телефону.
– Гостинчик привез? – поинтересовался я вместо приветствия.
– Я прочитал твои бредовые фантазии, которые ты наплел соискателю, – заметил он, положив трубку.
– Заср…ц, а ведь обещал никому не показывать.
– Не расстраивайся, к уголовному делу эта чушь приобщаться не будет. Твоя история про полет на гондонах меня позабавила… А этот дурачок-преподаватель на полном серьезе спросил меня, надо ли ему засекречивать диссертацию, потому что раскрывается способ побега из тюрьмы.
Баздырев рассказал мне, как иногда бывало при его хорошем настроении, анекдот из жизни ментов: «Начальник спрашивает у лейтенанта, который только что спрятал начатую бутылку водки: "Что это у вас там в портфеле?" – "Уголовное дело!" – "А почему булькает?" – "Так ведь открытое же!"
После чего Баздырев равнодушно сообщил, что обвинения по эпизоду с брачной аферой и кражей драгоценностей у гражданки Хлобыстер с меня сняты. Оказывается, наша доблестная милиция задержала неуловимого Леву Огурецкого, который действительно существовал и не был вымышленным персонажем в моей личной драме. Как выразился Баздырев, количество обманутых женщин достигло критической массы, и эта масса раздавила Леву. Он был задержан лично очередной несостоявшейся жертвой, которая случайно увидела его портрет в газете под рубрикой «Их разыскивает милиция». Огурецкому сильно не повезло. Очередная женщина его мечты оказалась в недавнем прошлом чемпионом Европы по метанию молота. Она скрутила его, как Поддубный кочергу, и передала компетентным органам. Валерик Жвачка, который лжесвидетельствовал против меня, по словам Баздырева, был пассивным педиком. Он толкался в мужских сортирах, приставал к мальчикам. Когда об этом пошла молва, его по-тихому вытурили из газеты, в которой он работал. Потом Валерика зацепили люди из КГБ, устроили в другую газету. В туалетах он уже не ошивался, а вышел в «голубой свет» и сливал информацию о всех влиятельных гомосексуалистах.
– Ты самый бестолковый жулик из тех, которых я расколол, – вещал устало Паша Баздырев. – Сознался бы давно, облегчил свою душу, уже давно б сидел на зоне, вышел бы досрочно за хорошее поведение.
– А ты – самый тупой сыскарь. И не засадишь ты меня, – так же устало повторял я. – Как там у вас говорят: есть тело – есть дело. А нет тела – нет и дела…
– Ну, и будешь сидеть в психушке с диагнозом «глубокая, бесповоротная и окончательная шизофрения». И учти, всех крутых и сильных, вроде тебя, залечивают лекарствами… И через полгода станешь «овощем». Хочешь, я попрошу, тебя сделают по твоему желанию, на выбор: Огурцом, Капустой, Репой, Бананом или Синьором Помидором…
Мы расстались холодно. И тут будто озарение сверкнуло в моей бедной голове: я понял, кто станет моим спасителем!
– У меня есть свидетели, что я – на самом деле Раевский! – на прощание крикнул я удалявшейся по коридору спине. – Ее звать Мария, она живет во Львове.
– Просто Мария… – Баздырев обернулся. – Пусть приезжает, мы приобщим ее к делу.
У них это имелось в виду: «приобщить свидетельские показания к уголовному делу».
Хорошо сказать: пусть приезжает! Кто скажет, где носит сейчас эту вольнолюбивую странницу, амазонку войны, обольстительную мерзавку, непредсказуемую, пылкую и сейчас так необходимую мне, с ее авантюрной решительностью и готовностью на самые отчаянные поступки…
Последний раз мы виделись на вилле наркодельца Лао. И расставание наше было отнюдь не сентиментальным. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Галлюцинация, дым кальяна, полного гашишем.
…Каждый раз, «перелистывая» странички моей жизни, я пытался определить, когда совершил роковой поступок, повлекший череду нелепых, странных, фатальных событий. Может быть, потому что все время я пытался совместить несовместимое: работать на олигархов и потом перейти на службу в налоговую полицию; для своей услады увезти нежный тайский цветок и погубить его в стылую московскую зиму; любить и в равной мере ненавидеть одну и ту же женщину; возвеличить себя героем-одиночкой и в итоге – потерять собственное лицо…
Мое существование, которое уже нельзя было назвать жизнью, в силу своего однообразия превратилось в абсолютно одинаковые прозрачные фрагменты, напоминавшие лабораторные стеклышки, на которые для анализа капают капельки крови.
В палате появился новый больной: Аркадий Бройлер, мужчина неопределенного возраста, с глазами рептилии, синюшной щетиной во все лицо, низко посаженными и тоже синеватыми ушами. Он нехорошо улыбнулся, обнажив при этом крепкие зубы. Первым делом он стал развязывать свой ядовито-желтый матерчатый мешок. Я сразу отметил этот важнейший нюанс: больным разрешалось держать личные вещи исключительно в полиэтиленовых пакетах, дабы обеспечить надлежащий контроль за их содержимым. Значит, Бройлеру разрешили иметь матерчатый мешок. Не только я заметил желтое изделие. Вся палата № 6 напряглась, остро почувствовав социальную несправедливость. А новичок как ни в чем не бывало вытащил из мешка зубную щетку, пасту, мыльницу, зачем-то открыл ее и понюхал содержимое. Потом все так же равнодушно вытащил пару носков, поднес к носу, опять понюхал и, увидев искренний интерес Обалдуя, лежавшего на соседней койке, впервые подал голос:
– Понюхай, свежие?
– Сам нюхай, – опешил Обалдуй.
Новичок пожал плечами, снова полез в мешок. Он долго там елозил, вытащил какую-то потрепанную книгу без обложки, трусы, часы, четки и, оглянувшись, полкруга копченой колбасы, по виду «Краковской». Он понюхал ее, вновь оглянулся на застывшую палату, замер и, закашлявшись, предложил Обалдую:
– Хочешь?
Обалдуй посоветовал засунуть колбасу известно куда. Бройлер не обиделся, пожал плечами и спрятал ее обратно в мешок.
Больше ничего интересного в этот день не было. Свою «Краковскую» Бройлер съел ночью под одеялом. Чесночный дух стоял до самого утреннего проветривания палаты.
В армии или на зоне такое крысиное жлобство не простили бы. А здесь, вот уж истинно, каждый сходил с ума по-своему.
Играм разума здесь было не место.
Наутро я уже в который раз вызвался мыть пол в коридоре. Это занятие, как я предполагал, отодвигало ожидавшее меня в будущем помутнение рассудка и полная фаза идиотизма. Милая женщина Елизавета Сергеевна выделяла меня среди «подранков», давала газеты, рассказывала о своих внуках. Про Бройлера доверительно сообщила:
– Художник он, авангардист, или бог его знает, что он там рисовал. В истории болезни написано, что он свою персональную выставку организовал. Но публика его не оценила. И вот после этой неудачной выставки у него развился острый эмоционально-депрессивный психоз. И что надумал: с ножом пришел в областную картинную галерею и порезал пятнадцать картин реалистического направления. И еще нанес несколько ножевых ранений дежурной по залу и посетителю, которые пытались его остановить. Женщину еле спасли…
