– Василий, – называется он, протягивает мне руку. Ладонь, как саперная лопата. А сигарета в его ручищах, будто спичка.
– Человек он своеобразный, – стал рассказывать Вася про писателя. – Мне, говорит, нужны «горячие точки». В них, мол, сконцентрированы человеческие страсти, жизнь кипит-бурлит, характеры выпуклые и еще там что-то… Все непременно под огонь ему надо. Пороху понюхать хочет.
– А ваша с подполковником задача, – спрашиваю, – держать его за фалды?
– Что-то в этом роде. Ретивый он больно. Послевоенное поколение… Дожил до старости, а не воевал. Отличиться же тянет, как молодого солдата. С ним хитро надо. Мы с подполковником, между нами говоря, свою тактику выработали. Ведет, к примеру, подполковник такой разговор. Там-то и там-то напряженно сейчас, люди из боев не вылазят. Смотрим, наш писатель навострил уши. А через час: «Хочу туда». Пожалуйста, едем. А там как раз более или менее спокойно.
Я рассмеялся и подумал, что мне с моим прямым, как палка, характером пришлось бы совсем туго с писателем. Или ему со мной.
Курим, на часы посматриваем.
– О чем можно так долго говорить? – спрашиваю Василия. У нас как раз полчаса оставалось.
– Работа серьезная, не говори, – отвечает Василий. – Бывает, он так вопрос задаст, что совсем по-иному начинаешь смотреть на самые привычные вещи. Спросил однажды: «Хотел бы приехать в Афганистан лет через десять или двадцать обыкновенным туристом?» Или: «Что, говорит, чувствовал, когда обстреляли в первый раз? Страх или, может быть, думал о долге, о Родине?» А мне, честно, и сказать нечего. Помню, с перепугу мочил из автомата, пока патроны не кончились… Рассказывал, что искал участников боев в Испании. Книгу написал об этом… Да, чтоб быть писателем, – заключает мой Вася, – надо с высоты видеть жизнь. Вот я, командир пэдэвэ[10], что я вижу? Дальше взвода – ничего. А вот он…
– Ты давно в Афгане? – спрашиваю Васю между прочим.
– Три месяца…
– Ну, ничего, – обнадежил его, – все впереди. Успеешь еще с высоты увидеть.
Я к тому времени в Афгане уже второй год был, насмотрелся всякого, осмыслил, переосмыслил, так что оценивал все спокойней, без восторгов.
Из палатки между тем выходили офицеры, а Тимофей Аркадьевич все не появлялся. Время поджимало. Поднимаюсь с земли – устроились мы в тени палатки – отодвигаю полог, вхожу внутрь. Кроме нашего писателя и подполковника, там сидели командир соседнего полка Лычев, пять или шесть афганских офицеров и наш переводчик-лейтенант.
– Простите, как ваша фамилия? – спрашивает Тимофей Аркадьевич у смуглого афганца-капитана.
Тот слушает перевод, повторяет:
– Абдулмухамед Гуламмухамед.
– Абдулмахмуд?
– Абдулмухамед, – помогает переводчик.
– Вот вы участвовали в операции, товарищ… Абдулмухамед, – читает мой Тимофей Аркадьевич по блокноту. – Бывает, во время боя загораются посевы, я знаю об этом. Наверное, население возмущается?
– Конечно, – переводит лейтенант. – Но ничего не поделаешь: война.
– Да-да, конечно, – соглашается Тимофей Аркадьевич. Улавливаю паузу, быстро и громко говорю:
– Извините, время шестнадцать часов, пора ехать!
Тимофей Аркадьевич голову поднимает, смотрит на меня так, будто и не собирается выезжать.
– Разве не видите? Я занят. Подождите!
Я снова повторяю, что время поджимает, что дорога опасная, и выхожу.
– Ну, что? – спрашивает меня Василий.
– Записывает… Я бы на эти вопросы ответил ему у нас в полку. И фамилии назвал бы на любой вкус, если ему для романа надо.
– Скоро закончит?
– А пойди, спроси его… Сейчас темнеть начнет, точно напоремся на духов.
Мы снова закурили, но я не выдержал, бросил сигарету, вхожу в палатку. Тимофей Аркадьевич по-прежнему что-то записывает и все приговаривает: «Так… так…» А переводчик диктует:
– Захватили семнадцать пулеметов, двести пятьдесят мин, триста гранат…
Перебиваю переводчика:
– Тимофей Аркадьевич! Пора ехать. Темнеет.
Он перестал писать, зыркнул на меня:
– Не мешайте работать! Выйдите! Когда надо, вас позовут.
И командир полка Лычев тоже рукой машет: иди, иди! Подполковник из политотдела руками разводит: ничего не поделаешь, занят человек. Плюнул – вышел.
– Гори он пропадом!
– Синим пламенем, – невозмутимо так поправляет меня Василий. – Ты не сердись, у него работа такая. Чтобы правду написать, разобраться надо хорошо.
– На войне первая правда – дисциплина… Ладно, – говорю и направляюсь к машинам. – Механики, заводи!
– Ты что, без него собрался? – всполошился Василий.
– Да, – говорю, – мне пора. А то как бы с ужином не пролететь. Пешком пусть идет, раз такой храбрый.
– Брось дурить! – Василий совсем растерялся.
А механиков долго упрашивать не надо – тут же заводят машины. Я проверил людей, приказал всем занять свои места. Ждем. Наконец, появляется мой подопечный в сопровождении командира полка, политотдельца и афганцев. Они еще о чем-то три минуты говорили, затем стали прощаться. Каждое мгновение для меня тянулось невыносимо медленно, и я отвернулся, чтобы не видеть, как люди бесцельно тратят время на совершенно ненужные слова и жесты. Наконец мой писатель распрощался окончательно, бросил мне короткое «поехали» и направился к первой машине. Ну, уж хрен с маком, думаю. И так рискуем. Сейчас поедешь во второй.
– Подождите, Тимофей Аркадьевич, – останавливаю его. – Моя машина барахлит, давайте во вторую.
Он спорить не стал.
…Не знаю, хорошо ли это, плохо ли, но в Афгане меня считали осторожным человеком. Я же сам думаю, что это не осторожность вовсе, а способность чувствовать опасность, что ли… Вообще-то я не суеверен. И тем не менее хорошо понимаю вертолетчиков, которые никогда не снимутся на память перед вылетом. Хотя почти у каждого фотоаппараты. Инстинктивная боязнь последнего снимка… Или взять наших разведчиков. Принципиально не бреются, когда идут на задание. Примета. Маленький запрятанный островок надежды… Какие только мысли не лезут в голову, когда впервые на боевых. Часа три более или менее успешно давишь в себе труса, а в последние минуты внутренняя пружина – бац, соскакивает. Словно холодной рукой по сердцу. Оглядываешься: никто не видел твоих гримас? Начинаешь успокаивать себя, всякую чепуху придумываешь: долг кому-то не успел вернуть, библиотекарше книгу не отнес… Только потом все с опытом приходит. Нет, не смелость. Просто – равнодушие. Устаешь, что ли, от боязни. А вот после отпуска – опять кошки на душе скребут, опять привыкать надо… А вообще-то к смерти трудно привыкнуть.
Ну вот, выехали, значит. А темнело быстро, как и всегда в горах. Прямо-таки катастрофически быстро. Я подгонял механика-водителя, делая это скорей машинально. Бээмпэшка так и прыгала по ухабам. Механик лавировал, объезжал ямы, рискуя свалиться в кювет. Подрыв на мине, и особенно в такое позднее время, был чреват для нас самыми худшими последствиями.
